Морской ястреб. Фаворит короля.

С этой минуты в сознании короля дело уже не было связано с личностью и судьбой виконта Рочестера, отныне его величество сражался не за своего фаворита, а за свои собственные взгляды и свой авторитет. Это была дуэль между королем, уязвленным в своем тщеславии, и архиепископом, не желавшим поступиться честностью. Король начал писать длиннейшую диссертацию, долженствовавшую сразить аргументы архиепископа.

Однако Эббот был непоколебим, и его стойкость увлекла церковников и докторов юриспруденции до такой степени, что к июлю все уже знали: мнения комиссии разделились поровну. К великому гневу монарха, ситуация зашла в тупик, и единственным выходом было бы назначение новой комиссии.

Эта отсрочка была для влюбленных настоящей пыткой, не меньшей пыткой стали и слухи, которые пошли по стране, видно, стены Тауэра оказались не слишком надежным заслоном для Овербери. У него бывали посетители, он писал письма, и тон этих писем с каждым днем становился все более желчным, ибо каждый новый день пребывания в темнице служил для него новым доказательством вероломства Рочестера.

На первое полученное из тюрьмы послание Рочестер ответил мягко, дружелюбно, он уверял сэра Томаса, что, если тот проявит минимум терпения, все будет в порядке и что за его освобождением последует назначение на высокий пост в качестве компенсации за страдания.

Нет никаких сомнений, что его светлость был искренен, он желал лишь одного – чтобы сэр Томас побыл в заточении, пока не будет объявлено об аннулировании брака, а уж потом он никакого вреда нанести бы не мог.

Когда в июне Овербери пожаловался на ухудшение здоровья, Рочестер отправил ему сочувственное письмо, лекарственный порошок и своего личного врача Крэйга.

Нортгемптону, однако, все эти нежности совсем не нравились. Его отношения с Рочестером стали теперь теснее некуда, и в результате, когда король и Рочестер отбыли из города, он практически занял положение первого министра государства. Теперь он руководил действиями Винвуда и Лейка, номинальных глав казначейства, теперь он, Нортгемптон, был фактическим главой королевства.

Он сразу же предпринял меры по ужесточению содержания Овербери: приказал тюремщикам не допускать посетителей, запретить прогулки, а также прогнать слугу Дейвиса.

Добрый парень рыдал, когда узнал, что обязан покинуть хозяина, молил тоже посадить его под замок, лишь бы быть радом с сэром Томасом и продолжать ему прислуживать.

Следующим шагом – в качестве назидания визитерам Овербери – был арест джентльмена по имени Роберт Киллигрю: стало известно, что он повторял утверждения Овербери, будто тот владеет фактами, которые не оставят камня на камне в деле о разводе.

Строгости на этом не кончились. Над сэром Уильямом Уэддом, комендантом Тауэра, уже и так сгущались тучи: дело в том, что Сеймуру, возлюбленному леди Арабеллы, удалось бежать из тюрьмы. Нортгемптон же не любил сэра Уэдда за то, что он отличался крайней жестокостью в преследованиях католиков. Поэтому когда появился благовидный предлог – ходили разговоры, будто сэр Уэдд по-своему распорядился драгоценностями леди Арабеллы, – старый граф поспешил уволить коменданта (который к тому же с подозрительной мягкостью относился к Овербери).

На его место по рекомендации главы арсенала сэра Томаса Монсона Нортгемптон назначил пожилого, степенного и туповатого линкольнширского джентльмена Джерваса Илвиза.

Эти меры показались лорду-хранителю печати вполне достаточными, но не могли уменьшить тревоги его племянницы.

Доносившиеся из застенков ужасные слухи уже стали достоянием куплетистов, околачивавшихся возле собора Святого Павла. Ее светлость кипела негодованием: славного имени ее рода коснулись грязные уста уличных рифмоплетов! Она написала об этом возлюбленному, который находился в свите короля. Своими жалобами она вывела из терпения не только отца, мать и братьев, но даже старого Нортгемптона – они считали такое ее поведение совершенно неразумным, поскольку лорд-хранитель печати принял соответствующие меры, дабы урезонить узника Тауэра. Казалось, ее светлости сочувствовала лишь Анна Тернер.

Они сидели на итальянской террасе в Хаунслоу, а чтобы нежные дамы не простудились, слуги покрыли каменную скамью ковром и разбросали по нему подушки. Стоял жаркий июль – ни ветерка, ни облачка, солнце нещадно палило раскинувшийся под террасой сад.

Ее светлость сидела, наклонившись вперед, подперев рукой острый подбородочек, и говорила: