Мощи

Вера Алексеевна вспомнила, что ничего не взяла с собою в надежде, что в монастыре их накормят не хуже прошлого раза, когда гостила там с губернаторской дочерью, и обратилась к корчмарю:

— Нет ли у вас к чаю чего-нибудь, — хлеба?..

— Хлеба, — розанки есть и чайная колбаса…

Барманский что-то хотел спросить, — Костицына не дала ему говорить, обратилась к Матвею:

— Принесите и колбасы и хлеба и, если есть, сахару.

В открытое окно тянуло паленой хвоей, — напротив в лесу у костра сидели богомольцы и ужинали. Звенели комары, налетая на свет, доносилось ржание лошадей и смутный, неясный звук голосов.

Барманский, положив фалды фрака своего на колени, вытянулся под столом, худой, длинный, с тщательно зачесанной плешью, и, наклонив голову, брезгливо, но с досадным аппетитом пил чай с хлебом и с колбасою. Выпил две чашки и снова начал:

— Ну, разве не поэтично, Вера Алексеевна?! А вы сердитесь на меня, — чем же я виноват, что судьба нас привела в эту корчму?! Вы не хотите понять, не верите, что человек до сих пор жаждет любви, поэзии, а вы — оттолкнули меня…

Корчмарь вошел убрать посуду, и Барманский обратился к нему:

— А у вас, вероятно, тоже не хуже монастырских доходы, — а??!

— Какие у нас доходы, — кормимся, едим хлеб и все доходы…

— Ну, а преподобный старец не помогает разве, не творит чудес?..

— Все же святые в монастырях творят чудеса, — нет таких, которые бы чудес не творили…

— С вами тоже старец сотворил чудо.

Корчмарь почувствовал, что приезжий хочет поиздеваться над ним, и отвечал коротко, односложно, нехотя:

— Отчего же ему не творить чудес, — это же ему полагается…

А вы чудеса видели, — исцеляет он, действительно помогает многим?!.

Еврей рассердился, покраснел, не дал гостю окончить и, собирая со стола посуду, сказал медленно, точно с презрением:

— Очень даже помогает Симеон старец, — сам я не видел и не знаю, кто видел, но помогает, — многим — не знаю этого, — а только — многим не многим, но кое-кому очень даже старец помог!..

И вслед ушедшему корчмарю захохотал Барманский.

— Нет, вы слышали, Вера Алексеевна, — мне это очень нравится! По-ра-зительно! Очевидно, старец ему очень помог…

Смеясь, Барманский достал портсигар и хотел закурить. Костицына, кусая губы, слушала разговор с корчмарем, видела, как он волнуется, и когда чиркнула спичка — вздрогнула и сказала:

— Валентин Викторович, идите курить на улицу…

Барманский опять съязвил:

— Турецкий дюбек не нравится — привыкли к английскому.

Костицына переоделась и в капоте легла на постель,

возмущенная разговором Барманского с корчмарем и намеком на инженера Дракииа.

Барманский вышел во двор, остановил проходившего еврея и, не сдерживаясь, начал снова:

— А зачем вы переменили религию? И вы верите в Христа?

— Почему же не верить в него, если он мне ничего плохого не сделал, верю же я богу…

— Своему?

— И вашему тоже, вы же взяли его у нас, а говорите, что он ваш был; и пророки, и Моисей, и другое — они наши, а вы же их взяли у нас и верите им, — они все были от нашего бога, а вы и пророков и его взяли себе — и верите, почему же я не могу верить богу, если он наш и ваш?..

С улицы позвали Мотьку приехавшие, он побежал к ним, Барманский докуривал папиросу, загасил окурок и пошел в корчму, подумав, — этот корчмарь не хуже иезуита польского.

Вошел на цыпочках — носки лакированных полуботинок поскрипывали, Костицына встала…

— Я не сплю, можете не беспокоиться…

Потушили свечу, Вера Алексеевна снова легла, Барманский снял фрак, полуботинки и тоже заскрипел постелью, — полежал, вздохнув раза два…

— Вас, Вера Алексеевна, не беспокоит мое присутствие?

Ответила просто, — думала о Дракине, о Зине, о своей жизни и на минуту ее охватила тревога за свою жизнь — пустынную, выжженную обманом нелюбимому мужу и неприкаянную пустоту лживости.

— Нет, Валентин Викторович, я устала сегодня — хочется отдохнуть…

— Но вы вообразите, мы здесь одни, вдвоем в одной комнате — эта необычайность вас не волнует?.. Влюбленный и отвергнутый поклонник вдвоем с тою женщиной, которой он поклоняется…

— Оставьте, Валентин Викторович, — мы едем на большое торжество — я ни о чем ином и не думаю, мне сейчас все равно, кто бы здесь ни был.

Старалась говорить как можно спокойнее, но слова Барманского испугали, подумала, что такой, как он, способен на все, — может подойти к спящей, поцеловать, или… передернулась от брезгливости, и мысль эта стала навязчивой, решила не спать до утра, — если б случилось что — против его силы сонная не смогла бы бороться, кричать бы себе не позволила. Барманский долго ворочался, вздыхал и захрапел. Взвизгивающий храп раздражал — долгий, закатистый и противный, — встала, открыла окно, но оставаться в комнате не могла — вышла во двор.