Мощи святого Леопольда

— Нужно, чтобы успел. Еган, сходи с господином Брюнхвальдом к тому портному, что шил нам, — кавалер кинул слуге один из трех великолепных золотых, что лежали на подушечке. — И торгуйся с ним, портной жулик еще тот.

Максимилиан и Еган еще не ушли, а Роха, дыша вином, заговорил вкрадчиво и тихо:

— Слушай, Яро, раз уж я, вроде как, твой сержант, может, и мне такой дублет пошьешь, я тоже хочу дублет с гербом.

Волков и так раздарил уже целое состояние, но в этом Рохе отказывать было глупо. И он сказал:

— Еган, сержанту тоже пусть шьет, и все чтобы было готово до праздников.

— А мне, как сержанту, положен галун из красной тесьмы на левом плече, — бубнил Роха, вылезая из-за стола и опрокидывая стаканы.

Волков его не слушал, они с Брюнхвальдом выпили вина. За окном снова пошел снег, или дождь, а в доме было тепло, и Марта готовила обед.

И все ждали Рождества. Весь город ждал.

Еще не все улеглись, кухарка еще гремела кастрюлями в внизу, когда дверь открылась. Волков не запирал ее сегодня. Ждал ее и она пришла. Поставила свечу на стол, по-хозяйски без слов села на кровать, стала расплетать волосы, снимать одежду, что-то напевая. Скинула платье и нижнюю рубаху, залезла к нему под одеяло:

— Тепло у вас тут, а нам дурень Еган, печку не протопил на ночь.

— Дрова бережет, я ему велел, дрова тут очень дороги, — говорил он, чувствуя ее лобок на своем бедре.

А она потянулась губами к его щеке, и гладила другую щеку рукой:

— Вот зачем вы мою шаль бродяге этому отдали?

— Так то не твоя шаль была. То моей жене дарили, — беззаботно говорил Волков.

— А эти горожане, меня за вашу жену приняли. Уж как мне раскланивались. И вы не сказали им, что я не ваша жена.

— Да угомонись ты, они и Агнес за мою дочь принимают и что? Ты вон золотые серьги получила, и радуйся, — все еще беспечно говорил кавалер.

— Радоваться, — Волкова словно холодом обдало, а красавица чуть от него отстранилась, — чего мне радоваться-то? Вот была бы я жена ваша, я может, и радовалась бы, а сейчас с чего?

— Да какая из тебя жена-то, — кавалер даже удивился, он смеялся, — ты ж ноги пред кем только не раздвигала, тебя кто только за лобок не лапал. И за деньги и за так.

— Так то раньше было, а теперь нет, теперь я честной буду, — Брунхильда стала снова ласковой и нежной, снова гладила его по щеке. Шептала ему в ухо.

— Честной? — Волков опять смеялся. — Да уже была такая честная у меня. Маркитантка одна, красивая была, не старая, деньга у нее водилась, в любви мне клялась, вином поила, мясо покупала мне. Других баб от меня гоняла, и я уж думал, что и обжениться можно, да в один прекрасный день я с караула пришел к ночи, а ее, невесту мою, три ламбрийца ублажают, прямо у костра. Я говорю: «Эй, что тут происходит?» А они мне говорят: «Не лезь, очереди своей жди, мы ей дукат серебряный дали, ты после нас будешь». Вот и вся любовь.

— Я не такая, — зло сказала Хильда. И чуть привстала на локте.

— Да такая, такая, — вальяжно говорил кавалер, все еще не понимал опасности.

И тут же получил по лицу, да звонкую, да еще и по глазу, так что потемнело в нем и круги поплыли. И ведь сильно била кобыла деревенская, она ростом едва ли не с него была. Сильная была, и видно всю силу вложила. У него из глаза слезы полились, он схватился за глаз рукой, заорал:

— Ополоумела, дура?

— Да уж боле не дура, не зовите меня боле… — заорала девица.

Хильда спрыгнула с кровати, стала вещи свои с пола поднимать и, не одевшись, голая кинулась прочь, да еще дверью так хлопнула, что всех в доме перебудила, стала биться в свою комнату и орала:

— Агнес, открой дверь, открой, говорю, чего заперлась, дура косоглазая.

Агнес открыла, и вскоре все стихло. Волков лежал в кровати за глаз держался. А народ в людской переговаривался, обсуждал происшествие тихонько. И все, за исключением Сыча, Брунхильду осуждали, даже и, не зная из за чего шум был. Последнее время, не любили ее. Даже брат Ипполит стал ее побаиваться. Уж больно заносчива стала девка деревенская.

Зимняя темень отползла, серым небо стало. Едва рассвело, а на улице было многолюдно, снега почти не было, только грязь, холодная серая каша. И народ уже пьян. Мальчишки и те уже пьяны. Праздник же. Рождество! У Южных ворот столпотворение, сотни и сотни празднично одетых и уже чуть выпивших, не смотря на утро, людей.

И музыканты тут. Пищат разнообразные флейты, барабанщики, разминаясь, нехотя как бы, бью в огромные военные барабаны. И трубы, длинные, медные, трубачи в яркой одежде балуются: нет-нет, да и дунет в нее, и заревет она. На поле в сражении, они конечно нужны, а тут в городе, кони пугаются, и хоть уши затыкай. Честные горожане в своих лучших одеждах распивают вино прямо на улице, и жены их пьют, не стесняются. И распятия в рост человеческий стоят, ждут своего часа, когда поднимут их и понесут. И иконы огромные, украшенные лентами. Тоже ждут.