Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

Усики Адольфа Гитлера. Пинок под зад. Перевернутый столик. Разгромленный бар. Еврей с поднятым кулаком. Сверкающие сапоги, гитлеровские усики, белый воротничок, галстук. Кулаки, оплеухи, тычки…

Селяхеттина-бея вдруг осенило: ведь пистолет ему за пояс сунула не еврейская мать, не под расписку дали ему этого еврея!..

Три пули из пяти угодили в красное, щекастое лицо. От четвертой вдребезги разлетелась лампа. Пятая врезалась в потолочную балку.

— Грузовик!

— Изволь?

— Жена у меня грузинка!

— Грузинки — верные жены.

— А если муж попадет в тюрьму?

— Станут ждать.

— Зная, что он никогда не выйдет?

— Все равно будут ждать.

— Видишь подушку?

— Вижу, бей, знаю, Впитала запах твоей жены. Спали на ней первую брачную ночь.

— Грузовик!

— Изволь?

— Я иду умываться…

— Грузовик!

— Изволь?

— Я иду по нужде.

И наконец в один прекрасный день:

— Грузовик!

— Изволь?

— Меня тоска заела…

Сперва сигарету с гашишем, потом из одного гашиша. Потом опиум, потом героин, потом карты. Все это помогает от тоски.

Я заболел и три месяца провалялся в лазарете. В день выписки первым встретил меня во дворе Боби.

— Твоего теперь не узнать!

— Кто таков этот мой?

— Сам знаешь, охотник на львов!

— Что с ним стряслось?

— Опиум, героин, карты…

— Да ну?

— Вот тебе и ну! Ступай погляди!

— За три-то месяца?

За три месяца карты, словно прожорливое чудище, сожрали все: не стало ни бритвенного прибора из никеля, ни костюмов, ни циновок, ни молитвенного коврика, ни сверкавшего кожей чемодана, ни деньжат, припасенных на черный день, ни одеяла, ни постели. От былого великолепия осталась только подушка, вышитая его женой.

Как-то утром, смущаясь, он подошел ко мне. Глаза как у побитой собаки. Гитлеровские усики не подстрижены, щеки ввалились, заросли щетиной.

— Да будет ваша болезнь в прошлом!

— Спасибо. Но вы-то…

— Непоколебим лишь один аллах!

— Всего за три месяца…

— Как видите! Давайте оставим эту тему. Могу ли я обратиться к вам с просьбой?

— Отчего же нет? Помилуйте!

Мы шагали рядом в сыром полумраке коридора.

— Мне очень стыдно, — сказал он.

— Чего вы стыдитесь?

— Своего вида. Сегодня ночью, однако, мне явился во сне белобородый дервиш…

— И что же?

— Сказал: добудь пять лир.

— Пять лир? Зачем?

— Снова попытай счастья, не бойся, говорит. Выиграешь все, что потерял.

Я понял, что попался.

— Было бы у меня всего пять лир!.. Вы, верно, помните, у меня есть подушка моей жены. От первой брачной ночи. Я бы дал вам ее в залог!

У меня не было выхода. Он принес подушку и, зажав в кулаке пятилировую бумажку, убежал обрадованный.

Вернулся он в камеру вечером. Виноватый, испуганный.

— Грузовик!

И тут вместо привычного «Изволь?» я услышал:

— Ну что?

— Проигрался!

— Чего еще от тебя ждать!

— А подушка моей жены?

— Приказала долго жить!

— Грузовик!

— Чего?

— Гляди, вон она лежит!

— Тебе-то какое дело?

— Запах жены, он мой.

— Гони пять лир — будет твой.

— Нету!

Я глянул на него: он смотрел на подушку блестящими от слез глазами.

— Запах моей жены, — простонал он.

— Раньше надо было думать.

— Не мог я думать раньше, Грузовик!

— Я тебе больше не Грузовик!

— Отчего же?

— У меня есть имя!

— Прежде ты не сердился.

— Прежде и стеклышки были стаканом!

Когда я утром проснулся, в камере не было ни его, ни подушки.

— Хочешь, глаз ему вышибу? — спросил Грузовик.

— За что?

— За подушку!

— Оставь.

— А как же пять лир?

— Пускай его.

Потом он еще не раз оставлял в залог подушку за две с половиной лиры, а то и за одну, серебряную, а утром выкрадывал.

Напоследок он заложил ее за пятьдесят курушей. И попался. Его избили в кровь.

Увидев меня, он закрыл руками окровавленное лицо и скрылся.

Прошли лето и осень. Наступила зима.

— Есть красивые карточки! — Я прислушался. Голос был знакомый. — По четвертаку за штуку, красивые карточки!

Вскоре в камеру с ловкостью откормленного кота проскользнул Боби. В руках у него были три фотографии.

— Гляди!

— Что это?

— Твой продает!

На одной из фотографий я увидел сверкающие сапоги и усики Адольфа Гитлера. Рядом с ним на ступенях сидела юная женщина. Соскользнувший подол приоткрыл голые ноги.

В мире шла война!

Лгало радио, изрыгали ложь ротационные машины и печатные станы, прославляя войну. И обманутые, опьяненные ложью толпы аплодировали палачам.