Москаль

— Гомеопатия. Вытяжка из печени барбарийской утки. Рассосите и в постель.

— Гомеопатия? от гриппа? Не верю я во все это.

Наглотавшись утиного лекарства, подкрепив его двумя таблетками аспирина, начальник службы безопасности забрался под одеяло и попал в объятия страшного колотуна. Измерил температуру — 39,3°. Ничего себе! От аспирина прошиб чудовищный пот. Лежа в его луже, Елагин опять подвергся телефонной атаке. Звонил Кастуев — с Памира. С сообщениями такой степени неважности, что майор даже заскулил:

— Оказывается, этот дуб Кляев ведет себя по–дурацки, зачем–то заигрывает с младшим братом тамошнего авторитета Рустема, и это может плохо кончиться. Восток — дело все же тонкое. Приходится сидеть на заброшенной автобазе в горах, вокруг ни души на тридцать верст. Река, снеговые вершины, и все. Хоть ты ему, Кляеву, скажи что–нибудь, Саша! Оружия нет, в случае чего и отбиться нечем. А места чудесные. Лагерь стоит на берегу реки, очень быстрой, холодной реки, и горы такие высокие, и вершины похожи на облака, неподвижные белые облака. Воздух такой, что, когда шепчешь, кажется, будто вершины слышат этот шепот, а ночью бывает серьезный морозец, звезды висят так низко, что невольно пригибаешься, чтобы не уколоться, и пар от дыхания не рассеивается полчаса и кажется туманностью между привычными созвездиями. А утром снова искрится на солнце река, перекатывая свои камни, причем все с разной скоростью. Большие — медленно, те, что с кулак, быстрее, а мелкую гальку — со скоростью летящей воды. Но сколько камней ни уносилось водой, их меньше не становится, потому что на их место являются из верховий новые. Кляев говорит, что река ему напоминает действующую модель электрического провода под током: сколько бы электронов ни пронеслось по нему, он остается всегда полон ими.

Дальше уже пошел настоящий, бесформенный бред, и сознание начальника службы безопасности потонуло в нем. Может, и к лучшему.

Утром Елагин проснулся с абсолютно ясной головой, хотя и сильно ослабленный. Тут же вытребовал себе звонком помощника.

— Что ты мне вчера дал, Игорь?

— А, это, запоминайте, а лучше запишите: оциллококцинум.

— Ладно, наверно, у меня был не грипп, просто сильная простуда, да, еще нервы. Не в этом дело.

— Я слушаю.

— Крым отменяется. Полетишь в Таджикистан.

— Куда?

— Вот именно. Записывай телефоны. Кастуев, Бобер, братья Савушкины, они уже в курсе, помогут.

Синай

1

Валерий Игоревич Бурда сидел на пластиковом лежаке с поднятой спинкой, плотно завернувшись в полосатое купальное полотенце. Вид у него был загорелый, но несчастный. Досаждал береговой ветер. Нарушал состояние укромного уюта. И вообще он всем мешал. Волновалась поверхность темного моря, волновался длинный синий понтон, по которому купальщики добирались до глубины через колючий коралл. Хотелось выпить, Валерий за последние две недели очень сжился с системой «все включено» и частенько требовал, чтобы ему смешали с чем–нибудь джин или водку. Но сейчас тащиться к барной стойке не хотелось: холодно на ветру. Еще больше ветра досаждал итальянский крик из фанерной будки, где трудились два курчавых полуголых массовика–затейника. На песчаной отмели стояли кружком итальянки всех возрастов, взявшись за руки, и под радиокоманды: «Уно, дуэ, тре» — прыгали и приседали. Бурда смотрел на них с тоской. Он знал, что вода очень теплая, градусов двадцать восемь, но его похмельная мысль все равно содрогалась при виде этих бодрых водных процедур.

Это был «итальянский» отель, то есть здесь превалировали гости с Апеннин, и это Валерия устраивало. В окружении соотечественников он чувствовал себя неуютно. Он вообще старался не разговаривать, показывал бармену пальцем на нужную бутылку, и все. Самое неприятное, что он не знал, сколько ему придется здесь находиться. А вдруг это пожизненное заключение?! Не Сибирь, конечно, но не хотелось бы.

А еще он старался все время быть на виду — если не в запертом изнутри номере, то на глазах у как можно большего количества людей. Он понимал, что это наивно. Если его захотят убрать, то никто и ничто не поможет. Он уже устал себя проклинать за неуместную, кретинскую предприимчивость, приведшую его аж сюда, на ветреный край земли. Сидел бы себе за стеклянной стенкой над умеренно замызганными клавишами своего компьютера, пил кофе из пластикового стаканчика, читал бы дома вечерами Вудхауса или Акунина: он теперь ценил тихое, ровное, повседневное счастье.

Заметил за собой одну неприятную и все более развивающуюся особенность: стал расстраиваться, ну просто по всяким пустякам. Недавно вычитал в рекламном проспекте, что глубина Красного моря около шести километров, и после этого перестал купаться. Спрашивается, какая тебе разница — шесть или, скажем, два? Однако нет, больше Бурда на понтон ни ногой. Маска для ныряния так и пылится на телевизоре в номере. Ведь сколько он сквозь нее увидал разных рыбок разноцветных, как радостно захватывало дыхание во время первого обрушения в воду с понтона. Все иллюзия, никакие природные виды не могут сгладить страх, засевший в верхней части желудка.