Москаль

А Ленин… да, впрочем, ты увидишь его: он стал совсем невменяем, это один сплошной бред! И это ставка не только на социализм в России, нет, но и на мировую революцию под тем же углом социализма! Ну, остальные, которые около него, ходят перед ним на задних лапках, слова поперек не смеют сказать и, в сущности, мы дожили до самого форменного самодержавия»…

После Красина я поехал к одному моему старому другу и товарищу…

– Я не пророк, – сказал он, – но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они обратят несчастную Россию в страну нищих с царящим в ней иностранным капиталом…

Беседа с Лениным произвела на меня самое удручающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред. Говорил со мной в этот раз Ленин резко, тоном настоящего и всесильного диктатора.

– Допустим, – говорил он, – что не всё укладывается в ваше и Ники-

тича понимание… Что делать: для молодого вина старые мехи малопригодны, слабоваты они, закон истории… Но нам нужны люди, как Никитич и вы, ибо вы оба люди-практики и делового опыта. Мы же все, вот посмотрите на Менжинского, Шлихтера и прочих старых большевиков… слов нет, всё это люди прекраснодушные, но совершенно не понимающие, что к чему и как нужно воплощать в жизнь великие идеи… Ведь вот ходил же Менжинский в качестве Наркомфина с целым оркестром музыки не просто взять и получить, нет, а реквизировать десять миллионов… Смехота… Даже Марк (Елизаров) ничего не понимает…»

«Но нам нужны люди, как Никитич и вы»… Фраза эта говорит о явном помешательстве – человек, одержимый жаждой политической власти, сел не в свои сани. Не умея ими управлять, судорожно пытается найти профессионального извозчика, вместо того, чтобы вылезти, перестав морочить голову себе и другим…

«Среди этого разговора, держась всё время настороже, чтобы не сказать чего-нибудь, что могло бы меня связать каким-нибудь необдуманным обещанием, я обратил его внимание на то, что, насколько я успел заметить и понять, вся деятельность большевиков у власти пока что сводится к чисто негативной, -

– Ведь пока что – не знаю, что будет дальше, – вы только уничтожаете… Все эти ваши

реквизиции, конфискации есть не что иное, как уничтожение…

– Верно, совершенно верно, вы правы, – с заблестевшими как-то злорадно вдруг глазами живо подхватил Ленин. – Верно. Мы уничтожаем, но помните ли вы, что говорит Писарев, помните? «Ломай, бей всё, бей и разрушай! Что сломается, то всё хлам, не имеющий права на жизнь, что уцелеет, то благо…» Вот и мы, верные писаревским – а они истинно революционны – заветам, ломаем и бьём всё, – с каким-то чисто садическим выражением и в голосе и во взгляде своих маленьких, таких неприятных глаз, как-то истово не говорил, а вещал он, – бьём и ломаем, ха-ха-ха, и вот результат, – всё разлетается вдребезги, ничто не остаётся, то есть всё оказывается хламом, державшимся только по инерции!… Ха-ха-ха, и мы будем ломать и бить!…

Мне стало жутко от этой сцены, совершенно истерической…

Когда он, по-видимому, несколько успокоился, я снова заговорил.

– Я не совсем понимаю вас, Владимир Ильич, – сказал я, – не понимаю какого-то, так явно бьющего в ваших словах угрюм-бурчеевского пафоса, какой-то апологии разрушения, уносящей нас за пределы писаревской проповеди, в которой было здоровое зерно… Все мы, старые революционеры, никогда не проповедовали разрушения для разрушения и всегда стояли, особенно в марксистские времена, за уничтожение лишь того, что самой жизнью уже осуждено, что падает…

– А я считаю, что всё существующее уже отжило и сгнило! Да, господин мой хороший, сгнило и должно быть разрушено!… Возьмём, например, буржуазию, демократию, если вам это больше нравится. Она обречена, и мы, уничтожая её, лишь завершаем неизбежный исторический процесс. Мы выдвигаем в жизнь, на её авансцену, социализм или, вернее, коммунизм…

– Позвольте, Владимир Ильич, не вы ли сами в моём присутствии, в Брюсселе, доказывали одному юноше-максималисту весь вред максимализма…

– Да, я так думал тогда, десять лет назад, а теперь другие времена назрели…

– Ха, скоро же у вас назревают времена для вопросов, движение которых исчисляется столетиями, по крайней мере…

– Ага, узнаю старую добрую теорию постепенства, или, если угодно, меньшевизма со всею дребеденью его основных положений, ха-ха-ха, с эволюцией и прочее, прочее…, запомните мои слова хорошенько, запомните их, зарубите их у себя на носу, благо он у вас довольно солиден… Помните: того Ленина, которого вы знали десять лет назад, больше не существует… Он умер давно, с вами говорит новый Ленин, понявший, что Правда и Истина момента лишь в коммунизме, который должен быть введён немедленно… Вам это не нравится, вы думаете, что это сплошной утопический авантюризм… Нет, господин хороший, нет…

– Оставьте меня, Владимир Ильич, в покое, – резко оборвал я его,… – Я вам могу ответить словами Гамлета: «…ты не умеешь играть на флейте, а хочешь играть на моей душе…» Я не буду вам говорить о том, что я думаю, слушая вас…