— Я так хочу заставить людей одуматься, — звучит её голос, и в нём нет злобы — лишь горечь разочарования. — Национал-социализм был идейным врагом, а тут — пустышка, клон ценой в пфенниг, дешёвое подражание Третьему рейху. Споря со мной, вы защищаете Триумвират из принципа — слишком уж не желаете захвата Москау партизанами. А на деле… Что это за фатерланд, за который воюют китайцы? Почему у высших чиновников счета в банках Токио, а люди охотнее берут иены Ниппон коку, чем наши рейхсмарки? Гестапо и СС — оплот режима, но даже они устали, служат автоматически, потому что «так положено». Логика примитивна. «К фрицам уже привыкли, а что нас ждёт при партизанах? Неизвестно. Зато сейчас есть
О, надо же, она сказала — Ктулху. Да, книги Лавкрафта в рейхе никто не запрещал.
Я обнимаю её. Совершенно неожиданно для себя.
Она затыкается на полуслове. Благословенный Асгард, надо было обнять раньше. Чуткое наслаждение тишиной: как же здорово, когда женщина молчит, а не толкает политические лозунги. Пальцы касаются кожи — она прохладная, но меня обжигает огнём. Во рту пересыхает, по губам ползут тонкие трещинки. Я вдруг ощущаю, что от неё исходит
— Поцелуйте меня, — говорит она, и я сгораю в пламени глаз напротив. — Я прошу, поцелуйте. Ведь вам самому этого хочется. Пусть всё произойдёт — прямо здесь и сейчас.
— Простите, — отвечаю я охрипшим сдавленным голосом, как семиклассник, которому учительница посреди урока показала
Как это объяснить — то, что я ощущаю? Когда она прикасается, тело будто током бьёт. Она затягивает меня в омут, и всё, что я вижу над головой, — водоворот тины и лягушек.
— Почему вы спасли меня? — Её голос звучит, как раскат грома. — Я хочу это знать.
У меня нет сил противиться. Её энергия забирает меня в себя. Обволакивает, как мёд. Хорошо, я скажу ей, честно. Пусть потом мне будет хуже. Если она так хочет.
Наши губы рядом. Они почти соприкоснулись.
Шорох. Вроде бы едва слышный, но такой производит существо довольно крупного веса. Вот в чём плюс риоканов, там двери в форме бумажных заслонок. Акустика шикарная. В те моменты, когда приходит сразу несколько парочек, уши лопаются от стонов. Я отшатываюсь вправо, выхватываю из сумки вальтер. Щелчок затвора звучит, как гром.
— Стой на месте, — приказываю я. — Как там в кино говорят? Шевельнёшься — убью.
И тут из-за заслонки доносится то, что я никак не ждал услышать. Тихое хихиканье.
Глава 7
Номер
Едва оказавшись в своей лаборатории, Жан-Пьер Карасик с ходу занялся неотложным делом — выдвинул ящик письменного стола. Извлекая оттуда заветную флягу, он повернулся, искоса глянул на портрет фюрера на стене, словно тот мог осудить его за аморальное поведение. Фюрер (изображённый художником на фоне рейхстага, с истерически улыбающейся девочкой на руках), как и следовало ожидать, безмолвствовал: Жан-Пьер запрокинул голову и сделал внушительный глоток перцовки. Затем, без паузы, второй. Руки плохо слушались — дрожали, будто с похмелья. Пытаясь закрыть флягу, Карасик уронил пробку, та зазвенела, подскакивая на керамических плитах пола.
Учёный никак не мог успокоиться.
Похоже, он ошибся в разговоре с Павлом, — всё взорвётся значительно раньше. Только что Триумвират озвучил секретную информацию:
Третий глоток. Он совсем не чувствует перца.