Москитолэнд

41. За кулисами

Стоит войти в комнату «22», и мамин силуэт приковывает все мое внимание, как и в тот роковой День труда ровно год назад. Она сидит в кресле – спиной ко мне, лицом к окну. Снаружи закатывается солнце. Его нежные лучи окутывают маму зловещим сиянием, еще более жутким оттого, что ничего другого в комнате они будто и не касаются. Рядом с креслом на журнальном столике стоит CD-проигрыватель. Когда песня заканчивается, диск свистит, жужжит, и мелодия начинается заново.

Элвис на повторе.

Дерьмо.

Это плохо.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает мама, не оборачиваясь.

Голос кажется неисправно сорванным. Мне даже не нужно напрягаться, чтобы вспомнить, когда мы виделись в последний раз. Вечером, когда она сидела рядом с папой. Вечером, когда звучала односторонняя речь. Губы немеют, со лба течет, руки сжимаются. Я на сто десять процентов не готова. И мой ответ настолько прост, что даже я сама вздрагиваю:

– С Днем труда, мам.

Любимые кроссовки несут меня к ней. Тени переливаются, пока я иду, из коричневого в синий, затем светлее, затем темнее и снова светлее.

– Мэри, ты зря пришла.

– Ив, – раздается из ниоткуда голос Кэти. Я только через несколько секунд поняла, что она тоже в комнате. – Она проделала долгий путь, чтобы тебя увидеть. Ты даже не представля…

Мама поворачивает голову и обрывает поток одним взглядом. И в этот миг, мой Миг Озарения, я вижу лицо мачехи и понимаю, как ошибалась на ее счет.

Мама вновь отворачивается к окну и что-то шепчет, слишком тихо, чтобы услышать. Я кручу ее помаду в кармане и подхожу все ближе, еще ближе, вот уже могу положить руку на плечо. Мама смотрит мне в глаза, и наконец-то я вижу ее, впервые именно ее, боже, такую, какая она есть, была и будет. Вижу миллионы милей жизни, миллионы жизней в одной, миллионы головных, сердечных и мозговых болей, миллионы ингредиентов в ее глазах. Мамин рецепт: естественная радость и выученная грусть, найденная любовь и потерянная любовь; фейерверки, печенье с предсказаниями, знаменитые рок-звезды, пустые бутылки, истинное сострадание, ложные порывы, опоздания, лунный свет, солнечный свет, быть замужем, быть преданной, быть матерью, быть, быть, быть…

– Некогда я была прекрасна, но никогда он меня не любил.

Киваю, и меня прорывает. От кишечника к сердцу, затем к глазам – один жив, другой мертв, но слезам все равно. Меня одолевает желание рассказать маме о Великом Ослепляющем Затмении и о том, что я уже два года полуслепа, но пока никому не говорила. Я хочу, чтобы она узнала первой. Хочу, чтобы она узнала о каждой минуте моего путешествия, обо всех встреченных по пути людях. Чтобы узнала о Беке и Уолте. Узнала об Арлин и самом Карловом из всех Карлов. Я хочу, чтобы она узнала о Москитолэнде и о нашем ужасном доме, купленном так же дешево, как стоила внушаемая мне правда. Потому что прямо сейчас, пред лицом пустой оболочки, которую я когда-то называла мамой, кажется, что правды уже вообще не существует. Я скучаю по понедельникам в китайском ресторанчике. Скучаю по тому, как мы объединялись против папы. Скучаю по бунтарской Утопии и Реджи. Скучаю по всему, что было прежде.

Скучаю по дому.

Я хочу рассказать ей все это, но не рассказываю. Не могу. Это как пробежать марафон и остановиться за шаг до финиша. И вот я стою. Думаю.

Думаю о том, что сто лет назад услышала из перекошенного рта пузырчатого человека в очереди в банке, или аптеке, или в рыбном магазине – неважно. Слова летят сквозь черную дыру времени и пространства, мимо каждой звезды, луны и каждого солнца каждой галактики во Вселенной, чтобы в итоге прибыть к адресату: планета Земля, США, Огайо, Кливленд, Реабилитационный центр «Гора Возрождения», комната 22, уши Мим.

– Бог ошибся? – спросила я.

– Нет, – сказал Пузырчатый Человек, улыбаясь как дурак. – Ему просто стало скучно.

С того момента я часто гадала, каков же Всевышний в гневе. И теперь знаю ответ. Вижу его в лекарственной слюне, стекающей по подбородку моей некогда молодой матери. В количестве обученного персонала, что за ней ухаживает. Я вижу ответ в деревенских мотивах, насквозь пропитавших эту жуткую «Гору Возраждения», и да, теперь я знаю, что создает Бог в гневе – людей со склонностью к пустоте. Не изначально пустых, как Дастин, Калеб или Пончомен, а пустеющих со временем. Людей, которые когда-то были полными. Которые жили, мечтали и, прежде всего, переживали о чем-то, о ком-то. И вот в таких людях он оставляет заклепку, чтобы потом – пуф, выпустил, закрыл – превратить их в Огромное Пустое Ничто. Я знаю это наверняка, потому что прямо сейчас это Огромное Пусто Ничто пялится мне прямо в лицо.

– Мэри, – шепчет оно.

Я беру маму за руку – впервые с того рокового Дня труда где-то между бунтом и заурядностью. И плачу, глядя в окно и надеясь, что она не скажет того, что, как я уверена, собирается сказать.

– Прости, – шепчет она между всхлипами. – Я не хотела, чтобы ты видела меня такой. Прости, мне так жаль.