Московская экскурсия

Да и обувную фабрику трудно назвать образцовой в западном понимании, и ясли тоже. Фабрики, ясли, тюрьмы — не кажется ли вам, что это похоже на безумный ночной кошмар? Ни одному из нас, будь мы на Западе, и в голову не пришло бы перешагнуть порог подобных заведений (разве только нас принудили бы к этому силой), а здесь мы с серьезным видом идем туда, куда нас ведут, и разглядываем башмаки, младенцев и преступников с таким почтением, словно они — щепки Святого Креста. Мы явно прониклись культом России.

После тюрьмы мы неизбежно должны были посетить и суд. Продемонстрировав нам преступников, так сказать, в полной красе, «Интурист» решил, что просто обязан показать нам, откуда же они берутся. Мы сунули блокноты в карманы и снова отправились в путь.

— Русская судебная система — лучшая в мире, — заявил Первый Профессор, когда мы вошли в слабо освещенную комнату, где стояло несколько скамей и кафедра.

Едва мы успели рассесться («Не могли бы вы немного подвинуться, Профессор, я на самом краю!»), как вошел сурового вида моложавый мужчина, а следом — две молодые женщины, выражения лиц которых, по сравнению с миной их спутника, казались просто ангельскими.

Потом появились истец и ответчик. Первый — высохший старичок с колючим сероватым птичьим лицом, повязанным несвежим белым платком. Второй — голубоглазый молодой великан -заполнил почти всю комнату, казалось, стены дрогнули от его размеров и при первом же движении готовы расступиться, чтобы выпустить его на волю. Верзила, свирепый на вид, но явно глуповатый, застыл на месте, сжимая и разжимая за спиной кулаки.

Сразу стало ясно, что произошло: старичок, поди, попал великану под горячую руку и тот ему врезал разок, а может, и пару раз.

Мужчина за кафедрой, очевидно судья, начал задавать вопросы истцу, и тот принялся изливать свои обиды, стараясь не смотреть на детину, стоявшего с ним рядом. При этом бедняга всем телом обратился в сторону кафедры, словно искал защиты от насильника. Молодые женщины взирали на обоих с одинаковой строгостью.

—  Е. гофорит, — прошептала переводчица сидевшему с краю туристу, — что парень напился фодки и поколотил его.

—  Е. говорит, что парень... — пролетел шепот по ряду. Известие торопливо заносится во все блокноты.

Потом дали слово ответчику. От его громогласной речи задрожали стены. И истец тоже. Переводчица снова зашептала что-то, пояснение потекло по ряду и наконец долетело до меня, сидевшей на самом краю. Второй Профессор шепнул его мне так поспешно (поскольку сам боялся что-нибудь пропустить), что я разобрала лишь одно слово. Но услышанное как-то не вязалось с происходящим.

— Плита? Вы сказали «плита»? — прошептала я ему в ухо.

— Флейта!

— Какая флейта?

— Тс-с! — шикнул Второй Профессор. — Я же ясно сказал: он играл на флейте.

— Кто?

Моя непонятливость явно раздражала Профессора.

— Старик! — рявкнул он, забыв о том, что мы в суде.

— А-а-а, понимаю. Спасибо!

С самого начала я сочувствовала великану, а теперь моя симпатия стала еще больше. Не удивительно, что он «поколотил» старикашку. Представьте: бедолаге, поди, годами приходилось слушать эту флейту, но все это время он сдерживался и не давал волю кулакам. Одна и та же мелодия снова и снова — а может и не мелодия, а всего пара нот. И вот наконец ему улыбнулась удача: он оказался в первых рядах в очереди за водкой. Схватил свою бутылку и направился домой, чтобы тихо-мирно выпить ее — всю до капли. Ну, а уж потом ему, ясное дело, захотелось избавить мир от всяких мерзостей, вот он и начал (и, увы, закончил) с этого флейтиста. Это был альтруистический поступок, на который способен лишь истинный великан. Я не сомневалась: его просто обязаны отпустить на поруки.

Судьи начали совещаться. Они были неумолимы.

— Это, — услыхала я голос переводчицы, — тофарищи ответчика, они работают фместе на зафоде и будут судить его. Рабочие судят рабочего. Фот так.

Именно так. Приговор крупными буквами был написан на лицах этих судей. Один из них начал читать заключение. Когда он закончил, повисла короткая пауза. Великан страшно сжал свои кулачищи и покорно вышел из зала, возмущенный, но безропотный. Истец засеменил за ним на почтительном расстоянии, он как-то еще больше постарел и не выражал особой радости.

— Что произошло?

Мы окружили гида и взяли карандаши на изготовку.

—  Е., молодой отфетчик, был признан финофным. Ему придется отсидеть месяц ф тюрьме, а потом ф течение года фыплачифать полофина зарплаты ф партийную казну. Пойдемте.

Ого! Так вот значит, откуда берутся партийные средства! Какое непомерное наказание за мгновения чистой радости!

—  Вы уверены, что она сказала «половина заработка в течение года»? — переспросила я Первого Профессора.

Он молча протянул мне блокнот, куда аккуратно записал все обстоятельства дела.

Мы пустились в обратный путь. Солнце играло на камнях мостовой. Первый Профессор, нежась в его лучах, забыл сцену в суде. И тут я, застав его врасплох, спросила:

— Скажите, Профессор, а какой приговор вынесли бы вам на Западе, если бы вы поставили мне синяк, а я подала жалобу в суд?