Московская экскурсия

Помимо игры актеров, которая в основном была великолепной, и новой трактовки пьесы, помимо самого Гамлета, наиболее интересной частью спектакля для меня стала публика. Это были такие зрители, о которых мечтает любой актер, но находит, как правило, лишь на небесах — публика, которая отдает себя без остатка, как инструмент музыканту. Между актерами и зрителями установилась волшебная связь, невидимый, но почти осязаемый поток, так что все становились участниками, и любой человек в театре играл в пьесе свою особую роль. Все они — актеры по природе. Сидя в русском театре, начинаешь понимать, как Советскому государству удалось довести страну до крайности: добавьте к природной склонности к актерству непрекращающуюся пропаганду и бесконечные плакаты, и вы сможете приручить человека к нынешнему режиму. Афиши, громкоговорители и личная склонность все превращать в театр способны убедить любого, что он играет ведущую роль в большевистском пышном спектакле и что без его участия вся сценическая конструкция Советской России обратится в руины. О, как это хитро придумано, как чертовски хитро! Ленин обнаружил, что медведи могут плясать, а Сталин догадался, как вдеть им в носы кольца, чтобы водить по улицам. Но не скрывается ли где-то там, за всей этой хитроумной эксплуатацией, желание самого медведя, чтобы его водили? Не по собственной ли воле люди выбрали тиранов, которые подыгрывают их самым глубоким инстинктам и освобождают от необходимости думать самостоятельно?

Я обнаружила, что ПП так НЕ думает.

В посольстве мне заявили, что постановка «Гамлета» — кощунство. Один дипломат даже вышел из зала. Удивительно: мы постоянно встречаем людей, которые, как нам казалось, существуют лишь  в  книгах!   Эти  словно  сошли со страниц книг Уиды[35], но поразительно достоверны. Они говорят об охоте, Би-би-си и этих ужасных русских. Носят брюки в полоску, визитки и, кажется, не выпускают из рук невидимых Юнион Джеков. Лишь одно удерживало меня от того, чтобы выскочить на улицу и заключить в объятия первого попавшегося русского. Одно-единственное — кекс. Настоящий кекс — вы такого никогда не пробовали! И чай с молоком. И подушки. Вы не представляете, насколько Россия обостряет ваши чувства. Вы сокращаетесь в одном измерении, но одновременно волшебным образом расширяетесь в другом. Зрение остается соразмерным, поскольку всегда найдется чем порадовать глаз; но слух, обоняние, осязание и вкус оказываются совершенно лишними, и этот вынужденный лечебный отдых превращает их в великанов, необыкновенно чувствительных, выжидающих великанов с обостренной, как никогда прежде, восприимчивостью.

Мелочи приобретают огромное значение, их важность вырастает до небес... Р^-зве не удивительно, что Россия, присягнувшая материализму, превращает каждого из нас в Парацельса, который видел звезды в хлебе своем, и наполняет нас неутолимыми желаниями?..

Я заметила, что за мной следят, то есть следят за всеми нами. Конечно, мои спутники с тех пор, как мы оставили Лондон, постоянно твердили мне, что в России никто и шага не может ступить без того, чтоб об этом не стало известно в Чека — всем, от мелкой сошки до начальства. Но я смеялась над ними. Мне казалось, это уже чересчур: какая трата времени для, Чека!

Однако когда я захотела позвонить Т. в Ленинград и дала портье в отеле номер его телефона, тот сказал мне: «Да, я знаю. Вы хотите позвонить товарищу Т. Нам известно, что он ваш друг. Но его телефон сломан, так что это невозможно».

Каждый день я просила служащих отеля -любого, кто попадался мне на глаза, — позвонить Т. от моего имени (я не могу сделать это сама, ведь я не знаю ни слова на этом корявом варварском языке) и в ответ слышала всегда одно и то же: «Мы знаем. Он ваш друг. Но телефон сломан».

Какая досада! А я-то хотела сообщить ему, где установила бомбу, и спросить, что мне делать со всей этой взрывчаткой.

Но если серьезно: что-то здесь не так. Всякий раз, когда я отправлялась куда-нибудь одна, гид узнавала, где я была. Как это им удавалось? Может, ко мне приставлен специальный человек из Чека? Кто он... или она? Та женщина во вчерашнем трамвае с кульком из стеганого одеяла, в котором (судя по раздававшемуся изнутри слабому писку) медленно задыхался младенец? Или мужчина, которого сбила карета скорой помощи да так и оставила лежать на дороге: хочешь, умирай, хочешь, спасай себя сам. Подобное внимание к моей персоне весьма лестно, но явно портит мой характер, побуждая меня к самовозвеличиванию. Бесполезно объяснять «Интуристу», что у меня есть друзья в России и есть рекомендательные письма, а тем паче то, что мне порой необходимо просто побыть в одиночестве — для них это худшее из зол. Самый нездоровый знак. Настоящему большевику одиночество ни к чему. Он так устроен, что его единственное желание — это работать в шайке, спать в шайке наслаждаться жизнью тоже в шайке. Ужас!