Московская история

На столе затрещал зуммер внутреннего телефона. Вахтер сообщил, что к Ижорцеву пришла какая-то женщина, и просил его спуститься вниз.

Положив трубку, Ижорцев секунду постоял у стола, зачем-то растирая вдруг окаменевшие руки. Он знал, что это пришла Светлана. Как поступить? Не выйти? Это озадачит вахтера, он может неосторожно пошутить, рассказывая кому-нибудь о ночном посещении. Выйти, сделать удивленный вид, выслушать при вахтере поздравления и наверняка благодарность насчет квартиры — тоже не очень приятно, тоже сенсация, если дойдет до завода. Выйти, сделать удивленное лицо, пригласить на минутку наверх — хуже не придумаешь. Без четверти двенадцать — она не уйдет ни за что, явилась встретить с ним Новый год, это же ясно!

Светлана когда-то казалась лучезарной вершиной. Вспомнил, как принес новенькие ботинки в мастерскую, чтобы набить каблуки повыше, а сапожники ухмыльнулись: «Ты, парень, лучше купи стремянку». Он внял совету и, возле Крымского моста обнаружив безлюдную каменную лестницу, подвел туда Светлану, встал на ступеньку и поцеловал девушку в первый раз. Потом, проводив ее до общежития, прибежал ночевать к Ангелине Степановне и до рассвета на сундучке в кухне плакал от счастья. Куда все это подевалось? И никогда не смогло повториться наслаждение тех радостных слез, туманящей чистоты той ночи в закопченной кухоньке с кошачьим запахом.

По-че-му? Что утерялось в жизни, если даже такое внушительное, такое громадное, готовое вскоре ожить здание за его спиной не возносит к лучезарной вершине? Где же она, эта лучезарная вершина, в конце-то концов? Или ее не существует вовсе, есть лишь приманка в самом начале пути, мираж, чтобы скрасить истину далекой скучной перспективы.

Секунды бежали, Ижорцев ломал пальцы от ярости, бессильной реакции на принуждение. Нельзя было так долго тянуть, надо идти, и там, внизу, решать придется не ему. Там хозяйкой окажется Светлана. Захлебываясь ненавистью, он накинул на плечи пальто и пошел по лестнице, про себя сосредоточенно считая ступени, чтобы хоть как-то успокоиться.

Уже с последней ступеньки он поднял глаза и увидел в конце бетонной шершавой стены пост вахтера, алый кружок раскаленной электроплитки, настольную лампу на тумбочке и рядом женщину, поднявшую к нему в ожидании лицо. Радость, как девятый вал, омыла его прежде, чем он узнал Аиду Никитичну. Тихонько вскрикнув, Ижорцев сбился с шага, как споткнулся, и побежал к ней через вестибюль.

Аида Никитична вскочила, улыбаясь, дрожа смерзшимися губами. Ижорцев схватил ее, обнял за шею поверх белого пухового платка и, пробормотав вахтеру через плечо: «Это моя жена», потащил Аиду Никитичну к лестнице. Она неловко перебирала короткими ногами в сапогах, его объятие мешало ей дышать.

— Сева… ну что ты…

— Молчи, молчи, Аида! Пришла, теперь молчи, бежим скорее!

На последнем марше он подхватил ее на руки, внес в кабинет, усадил на стул и кинулся доставать из шкафа припасенную бутылку шампанского. Потом стал снимать с Аиды Никитичны шубу.

— Скорее! Не успеем же!

Из репродуктора неслись слова новогодней речи. Уже шли поздравления, приветствия народу в наступающем через мгновение году.

— Я только ненадолго, — предупредила Аида Никитична. — Я там оставила малышку с…

Ижорцев закрыл ей рот ладонью, сунул в руку стакан с шампанским, и так, обнявшись, они стояли, слушали перебор кремлевских курантов, а когда раздался первый, гулкий и глубокий удар часов, Аида Никитична произнесла:

— Ну, дорогой мой, желаю тебе…

Он снова остановил ее, приник головой к ее голове, дожидаясь конца боя.

С последним ударом часов он прошептал:

— Ты мне уже все дала. Чего еще желать-то…

Над ними прозвучал торжественный аккорд Гимна.

Спустя некоторое время они навестили вахтера, в одиночестве клевавшего носом на своем посту. Угощая его пирожками, Аида Никитична рассказала старику, что оставила малышку дома одну, покормив и перепеленав ее, а соседи, взяв ключ от квартиры, обязались заглядывать туда время от времени, поскольку собирались все равно танцевать целую ночь. А папе Ижорцеву соседи передали новогодний поцелуй (она тотчас исполнила поручение соседей). Заодно Аида Никитична расцеловала и вахтера, «от себя лично». Вахтер расчувствовался и дал себя увлечь на танец кадриль, лившийся как раз из репродуктора. Аида Никитична ловко выделывала коленца, помахивала платочком, пускала «глазок» через плечо так, что Ижорцев не выдержал и пошел наперерез вахтеру. В недостроенном, тесном от стоящих лесов вестибюле Аида с Ижорцевым танцевали еще и вальс, и танго, и, глядя в раскрасневшееся от шампанского лицо жены, Ижорцев едва удержался, чтобы не целовать ее, не схватить на руки, не крутить до того, чтобы упасть наконец вместе с нею куда-то в небытие.

Звонили соседям, справлялись о малышке и, убедившись, что все в порядке, Ижорцев стал уговаривать Аиду Никитичну не уезжать, побыть с ним еще. Аида Никитична попросила:

— Тогда покажи мне «Колор». Ну, знаешь, там, где будет главный конвейер. Это можно?

— Можно, — Ижорцев засмеялся. — Только… туда надо через дыру.

— Какую дыру?