Московская история

Ермашов сморщился, как от боли, — таким стандартным, протокольным выглядело главное событие его жизни. А он-то когда-то готов был ради этого дня заключить союз хоть с самим дьяволом и не очень верил, что это счастье свершения выпадет именно ему! Сквозь руки и глаза телеоператора и режиссера-монтажера отфильтровалось куда-то все настоящее — лицо Фестиваля, например, с падающими очками; или Дюков, тайком разбивший о стояк бутылку шампанского с бантом; или долговязый Юрочка Фирсов, которого утром заметил Ермашов возле отца; звездовцы со старого завода, пришедшие, на «крестины» своего «новорожденного дитяти»; или пылающие неприязнью лица Ижорцева и Светланы Огневой, оказавшихся рядом в толпе на митинге, — нет, нет, ничего этого не смогли увидеть, приблизиться к правде события те, кто теперь с экрана на всю страну докладывал о нем людям. Телезрители видели их глазами лишь стандартно-унылое очередное «достижение».

Ермашов выключил телевизор и в бессильной ярости топнул ногой. Звук вышел легким, как шлепок, нога-то была в одном носке.

Теперь игра закончилась, он ринулся в переднюю, надел ботинки, заметил в зеркале, что небрит (а брился утром на «Колоре», перед митингом), не стал менять рубашку себе в наказание и через четверть часа уже оказался в гастрономе на Смоленской площади. Ермашов быстро обрел бутылку шампанского и вышел на Арбат. Отсюда до дома, где прошло его детство, было рукой подать.

На лестнице пахло жареным мясом, и половина лампочек не горела, Ермашов вновь ощутил под рукой удобные, с ложбинкой, выдолбленной в дереве, плавно изгибающиеся перила. У «его» дверей Ермашов вспомнил с досадой, что не спросил хотя бы имени, и какой звонок теперь нажимать, неизвестно. Зажмурил глаза и нажал, какой попался.

За дверью послышались голоса, шум, даже музыка, и в распахнувшемся проеме оказалась именно она, та, к которой он пришел.

— А-а-а, — улыбнулась она. — Что-то знакомое, кажется.

— Збуй дома? — спросил Ермашов.

— Да, он сегодня принимает. Как о вас доложить?

— Евгений Фомич. По личному вопросу.

— Позвольте ваш плащ. Шляпу. Оружие, шпага — нет? Золото, драгоценности, валюта? Нет? Художественные ценности? Тоже нет? Наркотики?

— Это есть, — Ермашов протянул шампанское.

— Конфискуется.

Она взяла Ермашова за руку и, три раза громко стукнув в дверь комнаты, осторожно открыла ее.

— Збуй, это к тебе.

Комната оказалась полна людей. Сидели на стульях, кресле, диванчике, даже кровати. Маленький столик был заставлен бутылками, тарелками с бутербродами.

Збуй обретался на поводке, привязанном за батарею. При виде Ермашова он ловко облизнул свой гармошчатый нос и выставил в кровожадной улыбке передние зубки, обрамленные мощными клыками.

— Ты похорошел за время нашей разлуки, — заискивающе сообщил Ермашов.

— Гам, — ответил Збуй, широко клацнув пастью и глазами указал на коробку шоколадных конфет на столике.

— Ритуал, что ли? — догадался Ермашов, не мешкая с выполнением приказа.

— К нам пришел интеллигент, — констатировал толстый молодой человек с усами и бородкой, подстриженными в форме буквы «о». Казалось, что он держит рот открытым в постоянном изумлении.

— Он же пришел к Збую, — подтвердила хозяйка, — а не к нам.

— Но я тоже хочу кусочек! — крикнула девушка почти без юбки. Она сидела в кресле, завертев ногу за ногу так, что виднелись малиновые трусики.

— Разве меня съедят? — осведомился Ермашов. Он был бесконечно рад, что «вписался».

— Мы попытаемся, — сказал седой, очень старый юноша с прической «под лужайку». Его кудрявые волосы, приглаженные челочкой, закрывали морщинистый лоб до самых бровей. Старчески бугристые щеки, нос и толстые губы создавали, однако, вместе общее впечатление моложавости, а рыхлый животик был затянут в облегающий талию пиджак с двумя рядами золотых пуговиц. Старый юноша сидел на кровати, подмяв под локоть подушку, напротив девицы в малиновых трусиках.

Остальные гости выглядели попроще и находились в среднем, ничем не примечательном возрасте. Ермашов стеснялся разглядывать хозяйку, стараясь лишь не проворонить момента, когда кто-нибудь назовет ее по имени. Вскоре обнаружилось, что она Алиса.

— Ребята, — сказала Алиса, — слушайте фантастическую вещь: в этой комнате прошло детство Евгения Фомича. Мы с вами находимся в его родовом поместье. А? Здорово?

— Забавно (старый юноша). Хоть мы все, безусловно, где-то родились.

— Но в отличие от нас человек приглядывает за своей ипотекой, — пожала плечами обладательница короткой юбки. — А вот ты, папка, сумеешь хотя бы припомнить, где пролетели мои детские годы?

— Спроси у мамы (старый юноша).

— Из тех лет ей запомнились только твои измены. Тогда это относилось к разряду трагедий. Итак, я абсолютно безродна. Что вы на это скажете, Евгений Фомич?

— Скажу, что в человеке позднее всего формируется память. Зато берет свое с лихвой. И хуже нет, когда с нею нечем расплатиться.

Алиса налила в высокий стакан водки, протянула Ермашову.

— Нет, а все-таки… — она задумчиво присела на коврик прямо у его ног. — Ну, у кого из нас сохранилась комната детства? А?