Московская история

А на «Колоре»… Мне иногда казалось, что там завелась какая-то чертовщинка и все перепутала, все поставила вверх ногами. Чем хуже завод работал — тем веселее и красочнее становилась там жизнь. В цехах играла музыка. Столовая выдавала бесплатные обеды (стараниями завкома «Звездочки») и была оформлена в виде теремка. В клубном зале красного уголка выступали в перерывах с летучими концертами артисты, и какие! Сам Лещенко и старушка Маврикиевна, фокусник Акопян и ансамбль «Орэра». Чем сложнее было с выполнением плана — тем щедрее выдавались премии, чем ненадежнее с качеством — тем мягче и удобнее мебель появлялась в курилках. И чем натужнее стремились задобрить заводскую молодежь — тем меньше она держалась за «Колор», и текучесть уносила ее то и дело в своем волнистом ритме — кого в армию, кого в институт, кого в просто «надоело». Да и звездовские ветераны-наставники, перешедшие было сюда по уговору Жени, один за другим постепенно покидали «Колор», просясь обратно «домой», в тесноватые и закопченные цехи старого завода, где работалось «без дураков», напряженнее и труднее, но зато как-то… достойнее. Они умели быть кормильцами. А кормившимися — не привыкли.

Женя сбивался с ног. Страстное желание помочь «Колору» было непроницаемой броней, через которую не проникали никакие другие эмоции.

— Проснись-ка… Лизаветочка!

Я. должно быть, проснулась слишком энергично, потому что он отобрал у меня халат, снял с ног тапки и задвинул меня обратно под одеяло.

— Да нет же, подожди, — кажется, он пробормотал что-то ласковое и попытался осторожно приподнять пальцами мои веки. — Мне надо с тобой поговорить.

Я заснула, но он потряс меня за плечо.

— Веточка. Мне хочется снетков.

Я открыла глаза. Это становилось интересным.

— Снетков? А где ты их видел?

— Вот в том-то и дело! Понимаешь? Их нет. А мне хочется.

Мне сделалось зябко.

— Правда, иногда хочется чего-то детского, — сказала я. — Но я, знаешь, свое детство не люблю. Я люблю свою жизнь только с того момента, когда появился ты.

— А когда я появился? В коридоре?

— Нет. Когда я в тебя влюбилась. Безнадежно.

— Вот видишь. Безнадежность… — что-то прервалось в его голосе. Горло гулко сглотнуло. В комнату не проникало ни капельки света, и было так хорошо и уютно. Я знала, что если приходит отчаянье, надо просто его переждать, вот так, в тепле, в сознании того, что на самом деле все на месте. Кроме души. А душа придет, вернется. Ведь она привязана к телу. Только у нее бывают свои отлучки, которым мы не в силах помешать.

А на следующий день он наконец не устоял перед очередной просьбой Юрочки Фирсова.

Было прохладное июньское утро, часам к десяти за окнами загомонило: внизу, возле мраморного подъезда стояли автобусы, пестрела подвижная ребячья толпа и возвышались островки родительских групп возле составленных чемоданов. Ребятишек отправляли в лагерь, и мои лаборантки, конечно, повисли на подоконнике. Есть что-то очень неизменное, очень исконное в таком вот общем семейном появлении заводских людей. Только в такие простые, и бытовые и праздничные, минуты я чувствовала существование рабочего класса. Мне даже кажется, что в обычном течении жизни никаких классов у нас давно уже нет; «грани» стерлись, видимые различия исчезли; ни в одежде, ни в квартирах, ни в покупках, ни в интересах невозможно определить классовых ограничений; о способе существования говорят скорее индивидуальные наклонности человека, чем его принадлежность к общественной прослойке. «Трудящиеся» — вот мы кто. Все. И только в иные минуты вдруг приоткроется то четкое единение, та вечная суть, которая и есть истина рабочего класса.

В то утро «Звездочка» отправляла в очередной раз свою ребятню в пионерский лагерь. И по неписаному закону все, кто мог, высыпали на улицу или выглядывали из окон старого корпуса. Мои лаборантки обменивались впечатлениями, у кого как подросли детишки за зиму. Дудел во всю мочь молодежный ансамбль, надрываясь пахмутовской мелодией. Озабоченные вожатые бегали со списками. Родительский комитет пересчитывал чемоданы. У чугунной решетки заводского палисадника подрались два первоклассника. Девочки чинно обсуждали, сколько платьев и лент для кос взято. Гоголем выхаживал чей-то пятиклассник, отвергая родство обезумевшей от заботливости матери. Строго наставлял шоферов лейтенант ГАИ, собрав их возле своей желтой с синим пояском машины.

Наконец начальник лагеря скомандовал в микрофон посадку, пошли родительские поцелуи, короткая толкотня возле окошек, захлопнулись автобусные двери, ансамбль проиграл туш — отправились.

Постепенно рассеялась толпа провожающих — и я увидела стоявшую возле кирпичной стены Таню, очень печальную, с чемоданом. Рядом толокся Фестиваль, мелькая очками, шмыгая коротким носом, почесывая пальцем под беретом. Вид его показывал озабоченность, но и одновременно некую проказливую удовлетворенность.

Таня, заметив меня, пожаловалась:

— Вот, Елизавета Александровна, Юрочка-то наш не поехал, — она печально указала на чемодан. — Не пожелал.

— Вырос, — пояснил мне Фестиваль. — Пускай.