Московская история

— Это прекрасная вещь. Она еще послужит, послужит…

Сева Ижорцев, помогавший увязывать Женины книги, заметил резонно:

— Историческая вещь. Не стоит ее уголком. Некультурно будет.

Сева оказался великолепным помощником при переезде. И даже как бы главным руководителем всех нас, обезумевших новоселов. Он включал нам лифты, невзирая на запреты строителей, как только у дома разгружалась очередная машина с громоздкими буфетами и тахтами, доисторическими предшественниками нынешних шкафов-стенок и навесных посудомоек. Кто-нибудь то и дело застревал между этажами со втиснутым на-попа в лифт пианино и аукал сквозь сетчатую клетку шахты, призывая нашего юркого благодетеля. Сева носился со своим чемоданчиком-инструментарием из подъезда в подъезд, тут исправлял проводку, там ввертывал лампочки, у кого-то навешивал люстры. Заглянув в квартиру самого Лучича, он моментально починил там электроплитку выпуска тысяча девятьсот тридцатого года, к которой уже с тридцать первого года никто не мог подобрать спирали и контактов. Жена Лучича хранила ее как сувенир времен зари электропромышленности и не предполагала, что из нее еще можно извлечь какой-нибудь толк.

Но плитка, выйдя из рук Севы, проявила неукротимую варочную способность, что не могло остаться незамеченным в доме, где еще не включили газ. И жена Лучича, маленькая кроткая женщина, ревниво охраняемая толстой собакой, всем встреченным на лестнице соседям смущенно предлагала пользоваться плиткой-ветераном.

Лучичи поселились в соседнем подъезде. Я с любопытством поглядывала на жену величественного человека, двигавшуюся робко, бочком и, как мне казалось, виновато. Толстая бодрая собака таскала ее за собой на поводке, используя прогулку с обожаемой хозяйкой в основном для энергичного добывания сладостей. Черная лохматая дворняга видела насквозь, у кого в сумке или портфеле таились конфеты или печенье. Тот был ей сразу друг, брат и любимый. Она подходила без стеснения, являла свои чувства верчением хвоста и немедленно получала желаемое. На другом конце поводка неслышно и робко молили: «Не надо… у нее ожирение…», но этого никто не слышал, кроме собаки. Сама же собака не терзалась полнотой, ставя удовольствие выше соображений фигуры, и, молниеносно слопав угощение, радостно лизала своей хозяйке руки и лицо. Явно убеждая, что ее муки напрасны.

Почему-то мне казалось, что такая жена Лучичу совершенно не подходит. Я не могла отделаться от впечатления, что тут скрыта какая-то негладкость. Несомненно, мои лаборантки смогли бы вмиг посвятить меня в историю их жизни, но странно: о Лучиче они никогда не судачили. И я не хотела спрашивать их, чувствуя, что этим нарушу закон целомудрия. Есть люди, которых молва не затрагивает. О них все всё знают, но не считают возможным говорить.

Женя, оказавшись перед перспективой переезда на собственную квартиру, страшно засуетился. Он снял все книги с этажерки и расположил их на столе и кровати (антикварной). На этом его энергия исчерпалась. Если бы не Сева наш дорогой, увязавший книги в стопки, то дело дальше бы и не двинулось. Женя тем временем в коридоре объяснял соседу Шварцу, что для того вовсе не настают, в виду нашего отъезда, времена свободного обращения с Ангелиной Степановной. В случае чего и оттуда, из нового дома, протянется к Шварцу Женина карающая длань и начисто оторвет голову ему и его кошке, если хоть один лишь седой волосок упадет из прически одинокой женщины. На что сосед Шварц, впав во внезапный гнев, захлопнул дверь так неосторожно, что прищемил усы кошке, как раз собиравшейся выйти послушать, о чем разговор… Дальнейшее уже происходило между Шварцем и кошкой на закрытой территории. А мой муж резво проследовал в комнату Ангелины Степановны, где на двадцати пяти открытках написал новый наш адрес, а на обратной стороне три буквы — «sos», объяснив ей, что это пока заменит отсутствующий в новом доме телефон: получив от нее такую открытку, Женя вмиг явится, чтобы покончить со Шварцем окончательно.

Наконец мы взяли чемоданы и книги и банку малинового варенья, преподнесенную нам на прощанье хозяйкой из антипростудных запасов, спустились втроем с Севой вниз, благополучно поймали такси и вскоре входили к себе «домой».

В нашей комнате сидели на подоконнике мои родители и Женина мама Анна Ильинична. В углу стоял комплект складной дачной мебели — знак родительской заботы. Двое неизвестных детишек уплетали пирог с грибами прямо из сумки, которую принесла с собой Анна Ильинична.

Это, как оказалось, был маленький Фирсов с приятелем. Сам Фестиваль, охваченный обычным смущением, окопался в глубине своей пещеры с балконом и не ведал о раскованности своего потомка. А то бы, я думаю, его кондрашка хватила.

На кухне мыла пол жена Фирсова. Окно, плита и раковина уже сияли чистотой. Когда я заглянула туда, она улыбнулась и сообщила:

— Меня Таней зовут. Помочь вам чего? Вещички таскать?