Московская история

На каменных желтоватых, истертых ступенях лестницы Ермашов неожиданно задохнулся, приостановился, схватившись рукой за широкие, горбатенькие деревянные перила. На просторной полукруглой площадке огромное, с уцелевшими витражами, давно не мытое окно давало приглушенный сине-зеленый свет. Ермашов глазами вспомнил малиновый лак двустворчатых дверей, потрескавшийся и отколупнутый детьми, и хрустальную люстру в подъезде, с которой они, ребята, сбивали «висюльки». Тогда и в голову никому не приходило пожалеть, сберечь старинный хрусталь. Тогда это было «барахло». Ермашов взглянул вверх: по потолку вестибюля тянулись газовые трубы, а на месте люстры виднелась тусклая лампочка в стеклянном плафоне.

Нет, здесь уже ничего не было, не сохранилось, даже смешно пытаться хоть что-нибудь отыскать. И тут, неожиданно для себя, Ермашов подумал: «Если кентавры живы, значит — еще впереди что-то будет. Если нет — то я на вершине, и дальше только ровное существование. И больше ничего». Он сам себе удивился, своей неожиданной суеверности и такой внезапной мысли, поднялся на верхнюю площадку, и рука сама собой быстро нажала кнопку звонка четыре раза.

Та, что ему открыла, поначалу вовсе не попала в его поле зрения. Он увидел темный, длинный коридор в рифах тумбочек и вешалок, переднюю-грот и неясный силуэт женщины в чем-то светлом.

— Вы к кому?

— Третья дверь направо, — сказал Ермашов.

— Значит, ко мне?

Ермашов быстро двинулся по коридору, обогнав ее, и, достигнув в двери, распахнул ее.

Это была его комната. Его родной дом, куда его принесли в одеяльце, дней семи-восьми от роду, и положили на подушку. Отец воскликнул: «Ты явился, герой?» В каком же углу это было, где стояла кровать? По этим дубовым квадратным половицам он совершил ползком свое первое путешествие. На них же некогда возникали постыдные лужицы — если не удавалось вовремя завершить маршрут деревянного поезда или достроить дом из кубиков. Он уже тогда ценил дело превыше всех иных человеческих потребностей.

В комнате никого не было. На мягком кресле лежали хранящие форму ног прозрачные чулки. Пахло хвоей и духами. Ермашов медленно поднял голову и взглянул на потолок.

Луч солнца застревал в цветочных гирляндах, а по кругу, как тридцать лет назад, гнались друг за другом веселые кентавры с женскими бюстами. За эти тридцать лет, придавшие жизни немыслимую стремительность, скачущие толстенькие кентавры, так и не догнавшие друг друга, обрели трогательное, незыблемое постоянство. Они уверенно скакали на месте, наивно убеждая, что никого догонять и не требуется. И там, в спокойных гирляндах, царила благородная неторопливость. Не борьба, а игра. Давно забытое изобилие времени.

Ермашов спохватился, обернулся.

Хозяйка комнаты невозмутимо стояла у косяка.

— Извините, пожалуйста. Я, кажется, должен объяснить.

— Да, это было бы к месту.

— Я здесь жил, — сказал Ермашов и шагнул к дверям. — Вот и все.

Из угла комнаты вдруг вышел маленький черный бульдог, деловито присматриваясь к Ермашову. Беленькие острые клыки высовывались из пасти.

— Эй, эй, — Ермашов замер на полушаге. — Чего тебе?

— Отставить, Збуй, — подавила улыбку хозяйка.

Бульдог сел на кругленький задик. Уши у него торчали, как у зайца.

— Ого. Серьезное дело, — заискивающе произнес Ермашов.

— Вы так стремительно, что я не успела…

— Да, да. Еще раз прошу извинения. Но как же мне, все-таки, выйти?

— А никак, — пожала плечами хозяйка. — Збуй не любит, когда от нас уходят.

— Но позвольте… — Ермашов пригляделся к ее миловидному лицу, белой кофточке, узкому, затянутому на юбке пояску из змеиной кожи. И сердце у него екнуло. — Но как же быть? А мне на работу.

Она улыбалась, сложив на груди руки, на запястье поблескивал золотой браслетик.

— Ах, что же нам делать, как же нам поступить теперь? Когда мы уже натворили дел? Как же нам умаслить Збуя?

При своем имени Збуй щелкнул зубами, изображая, должно быть, тоже улыбку. И слегка поправился на задике, чтобы лучше видеть дальнейшее.

— Послушайте, хватит шуток, — сказал Ермашов.

— Только не злитесь, — предупредила хозяйка и, оторвавшись от косяка, подошла к нему и положила ладонь на его локоть. Жест вышел очень дружеским, нежным. — Вы поласковее, поласковее.

Бульдог наклонил собранную гармошкой морду.

— Я сейчас вернусь, Збуй, — пообещала хозяйка и, крепко держа Ермашова за локоть, повела его в дверь, а затем по темному коридору к выходу. Там было для двоих тесновато, и он раза два стукнулся коленом о ее гладкую ногу, а возле подбородка ощутил пушистую мягкость и свежий запах ее волос. На какой-то миг ему показалось, что она специально льнет к нему, и, когда в передней щелкнул замок, с облегчением вышел на лестничную площадку.

Она осталась стоять в темном квадрате дверей. И сказала на прощание:

— Збуй — это по-польски означает «бандит», «разбойник». Ничего имячко, правда?

Потом кивнула и закрыла дверь.