Московская история

Объяснять это бесполезно; вокруг весов, где на одной чаше — истинные человеческие достоинства, а на другой — признание их, царит такая суетня и толкотня, так все ходит ходуном, что добиться равновесия еще никогда не удавалось. Для этого надо было бы ухлопать всех людей, с их мнениями и пристрастиями, и оставить на пригорке с весами лишь одну бестелесную Историю. Но что она без людей? И кому, кроме них, таких пристрастных и несправедливых друг к другу и к своему времени, нужна беспристрастная и справедливая оценка их дел самой Историей?

Все окружающие считали Ермашова как раз очень благополучным и даже ловким человеком. В тридцать два года стать директором такого крупного завода! Это ли не везение, а?

Но Ермашов знал, что это такое. Даже несколько лет спустя ему все еще снились высокие стены пустого директорского кабинета, гнетущее безмолвие телефонов и он сам, беспомощно притаившийся за письменным столом. Ермашову всегда снились только сны, отображавшие реальность; никогда ничего таинственного, не бывшего, странного — только знакомые места, известные ему люди, действительные их поступки и настроения. Говорят, что такие сны — признак здоровой, крепкой психики. Ермашов и не считал себя фантазером, нервным мечтателем. От тяжелых в своей правдоподобности снов он просыпался среди ночи и мучительно продолжал думать все о том же, происходившем с ним в жизни, происходившем в снах. Думал о Дюймовочке, каменно не замечавшей его, когда он, только что назначенный директором, проходил мимо ее стола в бывший кабинет Григория Ивановича.

— Доброе утро, Марьяна Трифоновна, — заискивающе говорил Ермашов, склоняясь в ее сторону в учтивом поклоне.

— З-ст-сте, — выдавливала углом губ непоколебимая великанша.

Молодой директор юркал в дверь, обитую тяжелым дерматином, как самозванец, вор и нахлебник. Прикрыв за собой створку, он оставался там, в заточении и полной изоляции от внешнего мира. Все звонки, всех приходивших по делу и с бумагами людей Дюймовочка неукоснительно отправляла в кабинет напротив, к главному инженеру Лучичу. Если кто-то по неопытности пытался сообщить, что ему нужна директорская виза, Дюймовочка отрубала:

— Если Алексей Алексеевич разрешит, будет и виза.

Однажды Ермашов, набравшись смелости, выглянул из кабинета и пригласил зайти к себе какого-то сотрудника, ожидавшего в приемной. Оказалось, что тому надо было обратиться с запросом в министерство, он составил текст и хотел получить визу Лучича. Ермашов нажал кнопку, вызвал Дюймовочку. Протянул ей запрос, велел перепечатать на бланке и дать ему на подпись.

Дюймовочка, взяв листок двумя пальцами, глянула мельком в текст, фыркнула, кивком головы позвала глупого «матерьяльщика» за собой, завела его прямым ходом к Лучичу, тот улыбнулся, поднял трубку, сказал без всяких предисловий:

— Коленька, тут моему отделу требуется…

Вмиг стало ясно, что «на проводе» сам начальник главка. К вечеру пикапчик с требуемым материалом уже гудел у заводских ворот.

Мнение о том, что директор «ничего не может», начало распространяться по заводу, как тихое порхание моли.

Ермашов, потеряв терпение, велел Дюймовочке не перегружать излишними делами главного инженера, на что та ответила:

— Алексею Алексеевичу это не трудно, — и показала директору свою высокую, как Домский собор, спину.

Ермашов почему-то не смог объясниться с Лучичем напрямую; тяжело было преодолеть вежливую улыбку нетерпения, презрительную сдержанность занятого (как бы не выполненными тобою же делами!) человека, и Ермашов, представив себе все это, занервничал и совершил ошибку: позвонил Яковлеву и попросил переговорить с Алексеем Алексеевичем, чтобы тот не дублировал директора, а дал ему возможность самому постепенно войти в курс дела.

Владимир Николаевич при удобном случае выполнил просьбу Ермашова и услышал в ответ:

— Мне дороже всего благополучие завода. Я не хочу ради чьих-то глупых амбиций пустить производство по миру. То, что для меня секунда, для Ермашова неделя. Пусть наживет такие же связи, никто ему не мешает.

Это была явная неправда, связи наживаются в деле, а от дела-то как раз Ермашова отодвигали. Яковлев посмотрел в глубоко спрятавшиеся под прямыми бровями фиолетовые глаза Лучича.

— А вы ему передайте эти связи, для ускорения дела.

— Нет, — просто ответил Лучич. — Я их наживал для завода, а не для Ермашова. Он мне не симпатичен. Я не скрывал своего мнения ни от вас, ни от Петра Константиновича.

Это была правда. Лучич, в прошлом однокашник министра, сделал все возможное, чтобы отвергнуть кандидатуру Ермашова. Да и сам Ермашов при первой беседе не произвел хорошего впечатления на министра.

— Каша в мозгах. Индивидуалист, — сказал Петр Константинович.

Яковлев огорчился. Ему было неприятно начинать работу в министерстве с промашки. Ведь это он рекомендовал Ермашова.

— Мне от него досталось в свое время, — вздохнул Владимир Николаевич. — Являлся и требовал перевести цех на производство цветных кинескопов.

— Что, что?

— Да, именно, — кивнул Яковлев. — Наша Марьяна Трифоновна едва с ним сладила.