Московская хроника 1584-1613

3. В разделе о московском восстании против поляков в марте 1611 г. имеется сообщение о потерях России. В Дрезденском списке это сообщение имеет следующий вид: “...в этой семилетней войне убито больше 600000 московитов, состоявших в их списках в то время, когда я еще был там” (стр. 189). В Устряловском списке из этого сообщения изъяты носящие автобиографический характер слова: “в то время, когда я еще был там”[121].

Во всех приведенных случаях первоначальность редакции Дрезденского списка по сравнению с редакцией Устряловского списка бесспорна. В то же время по своему характеру данные места таковы, что они не просто отражают личность рассказчика, но и содержат в себе определенные сведения о нем: это человек, находившийся вместе с Болотниковым в Калуге во время ее осады Шуйским, три года воевавший на стороне Лжедимитрия II и получивший за это от него поместья (у него имелся дом в Калуге); наконец, он оставался в России до конца 1611 г. Все эти сведения полностью отвечают биографии Буссова (см. стр. 17 и след). Но их никак нельзя совместить, скажем, с биографией Мартина Бера, который не находился в осажденной Калуге и не мог присутствовать при саморазоблачении Фидлера, а жил тогда в Кашине, где 22 февраля 1607 г. хоронил Густава Шведского; будучи пастором, не мог ни воевать как наемник, ни получать за службу поместья, не имел в Калуге дома (переселился туда из Козельска уже после истории с козельскими немцами). Наконец, и отъезд Бера из России, по-видимому, произошел раньше, и во всяком случае нет никаких признаков того, что он находился в 1611 г. в Москве и был знаком со списками русских потерь “в семилетней войне”. В этой невозможности перенесения данных автобиографических мест с личности Буссова на другое лицо и следует искать объяснения того, что в Устряловском списке эти места были подвергнуты переработке, в результате которой они утратили автобиографический характер.

Такому толкованию характера и мотивов редакционной переработки первоначального текста в Устряловском списке не противоречит то, что часть автобиографических мест Дрезденского списка сохраняет автобиографический вид и в Устряловском списке. Напротив, факт сохранения таких мест в Устряловском списке объясняется теми же мотивами, что и устранение автобиографичности в других, только что рассмотренных местах.

Дело в том, что, в противоположность автобиографическим местам, изъятым из Устряловского списка вместе со всеми другими следами авторства Буссова, оставшиеся в этом списке места имеют такой характер, что, вообще говоря, могут быть “привязаны” и к другому лицу, а не только к Буссову.

Эти автобиографические места представляют собой свидетельстве в описании голода 1601—1603 гг. в Москве и в рассказе о расправе москвичей с польской шляхтой во время восстания 17 мая 1606 г., что автор (“я сам”) был очевидцем описываемых событий[122]. Но совершенно ясно, что очевидцем и ужасов голода, и майского восстания 1606 г мог быть не обязательно Буссов, а, скажем, и тот же Бер, живший в Москве с 1601 г. В такой же общей форме, как составителя Хроники — и только, характеризуют автора текста и автобиографические места в главе VIII Хроники, посвященной доказательству того, что Лжедимитрий I был не сыном Ивана Грозного, а “чужеземцем”, и представляющей собой запись разговоров автора — с Басмановым, “аптекарем”, “лифляндкой”, стариком “московитом”, — а также изложение речи Яна Сапеги которую автор “слышал собственными ушами” (стр. 132—133). Все эти места и в Устряловском списке сохраняют форму рассказов в первом лице. Однако это лицо теперь воспринимается уже не как Буссов, а как некий другой автор Хроники, или, точнее говоря, учитывая свидетельства Петрея, использовавшего в своем сочинении именно эту редакцию Хроники (см. ниже), как Бер.

Но это значит, что и та часть автобиографических мест, которая сохранила автобиографическую форму и в Устряловском списке, по существу также оказывается здесь подвергнутой переработке, только эта переработка осуществлена не путем прямой переделки текста (как в рассказах о немцах и в сообщении о потерях России в семилетней войне), а посредством изменения контекста формально оставшегося прежним текста. В итоге же смысл этих мест коренным образом изменился, из авторских свидетельств Буссова они превратились в свидетельства другого лица, Бера.

Может, однако, все же встать вопрос: нельзя ли при наличии альтернативы, кто является истинным автором рассмотренных мест — Буссов или Бер, решить ее в пользу Бера и таким образом перевернуть вопрос: не Бер (в редакции Устряловского списка) авторизовал первоначальный буссовский текст (представленный Дрезденским списком), а наоборот, Буссов путем вставок-персоналий в Дрезденском списке присвоил себе первоначальный авторский текст Бера.