Московская Нана

— Я тебе говорила, все уладится! — убеждала его Клавдия. — Пожалуйста, забудь старух! Тебе с ними не детей крестить… Ты их и не видишь совсем… Теперь же принимайся за дело, иначе «Вакханка» твоя долго не будет готова.

Клавдия живо разделась и стала «в позу». Закинув, как бы в истоме, свои чудные руки, причем линии ее полной груди сделались еще рельефнее и вызывающее, она невольно вспомнила «ядовитые» слова матери «о талии».

— Неужели правда?! — подумала она и с невольной досадой посмотрела на художника.

Но Смельский, увлеченный работой, которую начал сейчас же после того, как Клавдия, по ее выражению, «ему порядком надоела», ничего не заметил.

Рисуя по несколько часов сряду, он, чтоб облегчить «неподвижный» труд Клавдии, рассказывал ей про то и про сё. Вот и теперь он говорит ей о прочитанной им статье: «Горький и Ницше». Он вполне соглашается с мнением автора, что босяки Горького манекены, скроенные на манер «ницшеанских» сверхчеловеков.

— По-моему, — разъясняет он Клавдии, — Горький — талант слишком внешний и неглубокий. Причина же его успеха в том, что многие интеллигентные люди — «босяки в душе» и не могут на деле сбросить с себя оков приличий и условностей обыденной, пошлой жизни… Сбросить же оковы им так хочется, а если не сбросить, так желается хоть почувствовать симпатию к настоящим, свергнувшим с себя это иго, героям — горьковским босякам. Пройдет это больное настроение, угаснет и слава Горького.

Затем художник переходил к более общим темам. Говорил о тяжести работы в современном обществе, лишенном всяких устоев, наполненном всякими нахальными личностями имеющими претензию руководить людьми и жечь сердца простаков «шантажными» глаголами.

По словам Смельского, упадочничество было везде. Все стали существовать и мыслить «по ту сторону добра и зла». Модное, фарисейское и безнравственное, учение «непротивления злу» пустило глубокие корни. Что терпят теперь и каких негодяев считают почетными гражданами, — просто удивительно!..

Возбуждение и гнев художника все росли и росли. Глядя на обворожительную «наготу» Клавдии и постепенно перенося ее на полотно, Смельский не мог избавиться от обуревающих его мыслей. Наконец, раздражение его достигло апогее, когда он вспомнил о последнем поступке Буйноилова…

— Клавдия! — обратился он к девушке. — Отдохнем немного. Ты устала.

Девушка, с желанием в глазах, подошла к Смельскому, но тот не понял ее…

— Какой ты стал холодный! — сказала с упреком Клавдия. — Разлюбил меня!

— Я разлюбил! — с горечью воскликнул художник, привлекая девушку к себе. — Я разлюбил… В тебе — вся моя жизнь. Я долго ждал тебя и, наконец, дождался, — начал импровизировать Смельский:

Ты принесла с собой мне солнышка привет,
Я, как червяк, не жил, а пресмыкался:
Вокруг меня шумел, кривлялся пошлый «свет»…
Моей ты будешь песнью лебединой:
Смерть дышит на меня, я чувствую, давно…
Но полон я сейчас лишь мыслью единой:
О, если б жить всегда мне было суждено!
Я б красотой твоей бессмертной упивался…
Пускай кругом царит безумье и разврат!
Я б никогда с тобой, поверь, не расставался,
Твой верный друг, твой пес, любовник твой и брат!

— Ты настоящий поэт! — восторженно вскричала Клавдия. — Только к чему говорить про смерть?..

— Про смерть?.. — задумчиво повторил Смельский. — Да так. Сегодня мне приснился сон, когда я, убаюканный твоими объятиями, забылся: будто бы я иду куда-то наверх со старым литератором Нееловым, замученным работою Буйноилова. Он говорит мне: «Пойдем отсюда туда, где нет скорби, нет друзей, торгашей Буйноиловых, которые мне всем были обязаны… Они, ты сам знаешь, теперь даже мою вдову и детей из своего дома на улицу выбросили. Пусть этому поступку возмущаются другие тайные фарисеи… Друг Буйноилов их не боится: он миллионер. Пойдем!..»

— Какие глупости и страсти! — перебила Смельского Клавдия. — Мало ли что может присниться!

— Ты думаешь? — грустно сказал молодой человек. — Ну, хорошо! Давай работать.

Клавдия снова отошла от художника и «застыла»…

XI СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА

Предчувствия Смельского сбылись…

Был знойный июль. В Москве нечем было дышать от духоты и пыли, и только, когда заходило солнце, можно было отворять окна, чтоб проветрить комнаты и освежить их.