Московская Русь до проникновения масонов

Одним из таких слагаемых является попытка католичества насильственно осуществить «соединение церквей», воспользовавшись бедственным положением Византийской православной Империи. Москва всегда смотрела на Византию, как на крепость православия среди латинского и басурманского моря. И вдруг в Москву пришло известие, поразившее всех ее жителей, от Великого Князя до последнего нищего, что Византийский Император, Патриарх и все Епископы отступились о православия на состоявшемся в 1493 году во Флоренции Вселенском Соборе и признали над собой главенство папы.

Профессор Карташев в следующих словах описывает то глубокое впечатление, которое произвело это сообщение на всю Северную Русь:

«Мрачная тень от этого затмения солнца православия задела и Москву и потрясла ее до глубины души. Грек-изменник, митрополит Исидор привез в 1441 г. акт измены веры и прочитал его с амвона Успенского сбора. На епископов русских напал трехдневный столбняк молчания. Первым опомнился Великий Князь Василий Васильевич, объявил Исидора еретиком и — русская церковная душа как бы воскресла от трехдневного гроба. Все поняли, что таинство мирового правопреемства на охрану чистого православия до скорой кончины века отныне незримо перешло с павшего Второго Рима на Москву, и ее воистину благоверный Великий Князь Василий Васильевич получил свыше посвящение в подлинного царя всего мирового православия, «браздодержателя святых Божиих церквей». С 1453 г. суд Божий над Вторым Римом стал уже ясен для всех простецов».

То, что Московская Русь отказалась подчиниться Флорентийской унии, по словам историка С. М. Соловьева, «есть одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбу народов…»

«…Верность древнему благочестию, провозглашенная Великим Князем Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова».

Комментируя эту оценку Соловьева, проф. Карташев замечает:

«Мысль историка бежит по чисто политической линии, но параллельно и по линии культурного интереса мы должны отметить момент отказа от унии, как момент, ведущий за собой целую эпоху. После этого внутреннее отъединение русского мира от Запада, под воздействием вспыхнувшей мечты о Москве — Третьем Риме, уже твердо закрепило особый восточно-европейский характер русской культуры, которого не стерла ни внешне, ни тем более внутренне, великая западническая реформа Петра Великого.

Так проведена была православной церковью грань, черта, иногда углублявшаяся как ров, иногда возвышавшаяся, как стена, вокруг русского мира, в младенческий и отроческий период роста национальной души народа, когда успели в ней крепко залечь и воспитаться отличительные свойства ее «коллективной индивидуальности» и ее производного — русской культуры. Таково, так сказать, онтологическое значение православной Церкви для русской культуры.

Так совершилась та внутренняя кристаллизация национального сознания души русской, после которой стало невозможно быть вполне русским, не будучи православным. Разумеется в смысле полноты русскости, полноты русского творчества».

II

А когда Византия пала, в Москве окончательно вызрела мысль, что волею событий ей суждено стать Центром Православия в мире, Третьим Римом. Далекая Москва, затерявшаяся среди лесов и снегов, сама еще не сбросившая ярмо татарского ига, твердо решает взять на себя мировую роль защитницы и хранительницы Православия.