Московская Русь до проникновения масонов

«В практической жизни для русского народа в высшей степени характерны, с одной стороны, например, странники «взыскующие града», вроде Макара Ивановича (один из героев романа «Подросток». Б. Б.), но с другой стороны, не менее характерны и деловые люди, создавшие, например, русскую текстильную промышленность или волжское пароходство. Сочетание таких противоположностей, как религиозный мистицизм и земной реализм, имеется, конечно, не только у русских, но и у французов, немцев, англичан…».

II

«…Под «русской безмерностью», — указывает М. Алданов, — иностранцы теперь (это не всегда так было) разумеют крайние, прямо противоположные и взаимно исключающие мысли, ведущие, разумеется, и к крайним делам в политике, к подлинным потокам крови».

С такой трактовкой «русской безмерности» М. Алданов решительно не согласен.

Парируя нелепые ссылки на Разинщину, Пугачевщину и другие восстания и бунты, как на доказательство врожденой безмерности русского народа, — Алданов резонно указывает, что и «…на западе были точно такие же восстания, и подавлялись они так же жестоко. Прочтите у Жан-Клода, у Эли Бенуа, что делали во Франции «Драгуны» в 1685 году. Людей рвали щипцами, сажали на пики, поджаривали, обваривали, душили, вешали за нос. Это было в самой цивилизованной стране Европы, в пору grand siecle в царствование короля, который не считался жестоким человеком. Впрочем, и Стенька и Емелька, по случайности тоже действовали и были казнены при самых гуманных монархах. И вы легко найдете во Франции того времени такие же образцы и ницшеанства с кистенем и демоничности со щипцами, притом в обоих лагерях. Между тем Франция никак не причисляется к странам «бескрайности», напротив она считается страной меры. Да и ничего не было ни мистического, ни иррационального, ни даже максималистского в причинах, лозунгах, требованиях русских восстаний. Астраханские бунтари не хотели платить подать на бани и желали раздачи хлеба голодным. Булавин обещал, своим людям, что они будут вдоволь есть и пить. Бунтарям, сбегавшимся к Разину и Пугачеву, смертельно надоели поборы и насилия воевод и помещиков. И над всем преобладали ненависть, зависть, желание пожить вольной, необычной жизнью, уйти от жизни тяжелой и осточертевшей. То же самое было в западно-европейских восстаниях. По учению Хомякова, тоже очень любившего «бескрайности», русский народ «вышел в отставку» после избрания царя Михаила Федоровича…» Иван Грозный, на которого русские интеллигенты любят особенно ссылаться, как на олицетворение русской бескрайности, — М. Алданов не считает типичным русским царем.

«…Иван Грозный, — указывает он, — нисколько не характерен ни для русской культуры, ни для русских царей. Другие, цари обычно делали приблизительно то же, что делало громадное большинство монархов в других странах…» Общеизвестно, что пытки заимствованы русским средневековым законодательством от германских народов. В смысле своего размаха и изощренной жестокости пытки всех европейских народов далеко оставляют за собой пытки русского законодательства. В этом отношении «безмерные» русские оказались неважными учениками у европейцев, которых русские европейцы выдают за образец меры во всем.

Завороженные самогипнозом об идеальной Европе, русские историки судят Московскую Русь не по реальной, утопавшей в крови Европе, а по идеальной, никогда не существовавшей Европе.

«Европейские народы воспитывались не кнутом и застенками», — гордо заявляет историк Ключевский, возмущаясь существованием пыток в Московской Руси, заимствованных, как мы уже указывали, у запада. Это заведомая историческая ложь.

Русские историки очень любят вспоминать об опричниках Иоанна Грозного, но забывают о диком разгуле святейшей инквизиции по всей Европе, о Варфоломеевской ночи, о городах, в которых были сожжены все женщины по обвинению в связи с нечистой силой, о том, что саксонский судья Карпцоф в одной крошечной Саксонии казнил 20.000 человек. О Иоанне Грозном и безмерности его души вопят все, и русские и немецкие историки. Но ни одни из русских и немецких историков не вспоминает о крайностях души немецкого судьи Карпцофа.

По Уложению отца Петра, смертная казнь налагалась за 60 видов преступлений. Во Франции же, которая «воспитывалась не кнутом и застенком», казнили за 115 преступлений, то есть смертная казнь применялась без малого в два раза больше, чем в России в царствование Алексея Михайловича. В Англии, куда Петр также ездил учиться мере и гармонии, в его время было казнено 90.000 человек. До поездки Петра заграницу Московские застенки были детской игрой, по сравнению, с застенками современной Европы.

Обучившись европейской «гуманности», Петр, вернувшись на родину, увеличил, по примеру европейских законодательств, больше чем в три раза применение смертной казни. Если при его отце она применялась в 60 случаях, то он стал применять ее в двухстах случаях.

III