Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв.

Все три сказанных принципа стояли прочно до середины XVII века. При царе Алексее Михайловиче, пусть и не сразу, не одномоментно, а все же шатнулись они. А последняя четверть столетия стала временем их обветшания и нарастающего разрушения.

Итак, кто мог считаться в Московском царстве истинным учителем, помимо природного русского книжника, коих водилось мало?

Прежде всего, ученый грек, и то лишь в случае, если не оставалось сомнений в нерушимости его веры. А сомнения случались. Порой они имели под собой основания. «Греческое царство» лежало в развалинах под властью турецких султанов. Соблазн адаптации к иноверной власти был понятен русскому человеку, помнившему власть Орды, пусть далеко не столь прямую и твердую, как господство турок-магометан над эллинами-христианами. Отсюда – скепсис, осторожность. Второй источник сомнений – работа греков учителями у латинян, прежде всего в государствах Апеннинского полуострова, в непосредственной близости от папского престола. Работа эта с течением времени обернулась собственной противоположностью: грек уже не учил тут, он сам получал образование в учебных заведениях, по самой идее основания или хотя бы по внутренней атмосфере католических. Вот и приходилось гордому образованному эллину время от времени натыкаться в России на «таможенные рогатки» вопросов: «А не оскоромился ли ты латынством на чужбине? Чиста ли вера твоя? Или принял отай веру латынскую?!»

И все же ученый грек, при всех сомнениях и колебаниях русских книжников, а заодно русской политической элиты на его счет, сплошь и рядом оказывался лучшим выбором из возможного. Его принимали. В нем, поджимая губы и хмуря брови, видели истинного учителя. А он отрабатывал доверие.

Так, истинным и великим наставником для книжников Третьего Рима стал Максим Грек. Основатель первого регулярного и притом достаточно крупного учебного заведения в Москве (школы на Печатном дворе, 1681), русский иеромонах Тимофей сам учился у греков, в частности у великого дидаскала Севаста Киминитиса. Он же взял двух московских греков к себе в Типографскую школу (можно сказать, зачислил в штат, на должности преподавателей). Их имена: Мануил Григорьев (Манолис Григориопулос) Миндилинский и афонский иеромонах Иоаким. Наконец, величайшими учителями русских стали братья Иоанникий и Софроний Лихуды, первые руководители Славяно-греко-латинской академии (1687). Им, кстати, крепко досталось, когда их начали несправедливо обвинять в «латинском уклоне».

И даже в столь важном и щекотливом деле, как устроение русской церкви после того, как патриарх Никон оставил кафедру, доверие к ученым эллинам привело царя Алексея Михайловича к идее преклонить ухо к советам греческих иерархов. Результат оказался, мягко говоря, неоднозначным. Была ли польза от тех советов – вопрос в лучшем случае спорный… Но, так или иначе, и тут грекам дали наставничать в России.

Неудивительно: веками, до унии, грек занимал пост главы русской церкви. Греческий живописец задавал образцы живописцам русским (как, например, Феофан Грек). Греческих авторов бережно переписывали, видя в их текстах «виноград словесный». Старинные греческие рукописи вывозили в Москву из монастырей православного Востока, как драгоценнейший товар.

Грека можно было хулить, и, бывало, хулили его крепко. Но он был, что называется, «своим». Близким спокон веков. И в конечном счете приемлемым для дел русского просвещения.

В середине XVII века стали было звать ученых малороссов и белорусов на роль наставническую. С теми же, разумеется, сомнениями – не добралась ли до умов их порча от «злобесной латыны» и «прескверных лютор». Только что они жили на территории государства, где главенствующая конфессия – католицизм, а лучшие училища устроены иезуитами. Соблазн? Несомненно…

И все же ученые малороссы и белорусы к роли наставников допускались: большой книжник Епифаний Славинецкий (филоэллин по мировидению своему), поэт и богослов Симеон Полоцкий (явный латинофил), типографская «дружина» белорусского Кутеина монастыря (переведенная в Иверскую Валдайскую обитель), выходцы из Киево-Могилянской академии…

Свою пользу эти учителя приносили. Как, впрочем, и свой перекос – в католическую схоластику, в западное богословие. Касалось это в первую очередь Симеона Полоцкого и «киевлян». Перекос до поры до времени Москва терпела. Затем, присмотревшись, «киевлян» надолго отстранили от трудов на ниве просвещения.