Московские джунгли

Вернувшись в школу, Лиля узнала, что Марина взяла в школьной библиотеке «Аэлиту» Толстого. Прочитав, она стала ходить за Лилей хвостиком. Она сияла. Кто-то в ней, уродине, увидел инопланетную красавицу, и сама она посмотрела на себя иначе.

Как помочь Насте и Кате, Лиля не знала.

Она не знала, можно ли плохое будущее изменить к лучшему.

Насте можно было бы просто сказать… Но она высмеет, и все. Может, потом, когда она встретит того парня? А может, поговорить с ее родителями? Но тоже – потом. Пока парня нет в ее жизни – все это выглядит бредом.

А что сказать Кате? Роди ребенка, пока молода? Не жди любви? Ты умрешь от поздних родов? Или рожай в предназначенные для этого годы, или не рожай даже от любимого? Потому что я знаю, что ты умрешь от родов в сорок два года, сейчас, в пятнадцать, я это знаю? Это выглядело еще большим бредом.

Но вот реализовать хорошее будущее точно было можно. Незадолго до последних школьных каникул Лиля отвела Марину на просмотр в серьезную школу моделей, и взяли сразу, и Марину сразу начали и учить, и «полировать», так что за несколько месяцев из долговязой нескладной уродины она превратилась в прекрасную инопланетянку, и в десятый класс вернулась уже совершенно другим человеком. Единственной, с кем Марина соглашалась общаться, была Лиля.

Марина оказалась благодарным человеком. Ей тоже хотелось сделать для Лили что-то хорошее.

– Знаешь, модели разные бывают. Иногда нужны экзотические, иногда толстые или старые…

– Спасибо, – усмехнулась Лиля. – Но модельный бизнес не для меня. Я буду поступать во ВГИК, на актерское.

– А если провалишься?

– Мне в армию не идти. Найду учителя, который натаскает. И поступлю на будущий год.

Но поступила Лиля сразу. В ее активе были хорошая дикция, умение танцевать, чувство ритма, плюс некоторый артистизм: и басню про волка и ягненка, и монолог проститутки Женьки из «Ямы» Куприна – все прочла она очень выразительно. Особенно монолог ей удался. Казалось, вся горечь когда-то никому не нужного приютского ребенка выплескивалась из нее со словами, когда семнадцатилетняя нежная Лиля с детским, чуть тронутым блеском ртом, с тяжелыми косами по плечам, мрачно сверкая глазами, говорила:

– Я была и не злая и не гордая… Это только теперь. Мне не было десяти лет, когда меня продала родная мать, и с тех пор я пошла гулять по рукам… Хоть бы кто-нибудь во мне увидел человека! Нет!.. Гадина, отребье, хуже нищего, хуже вора, хуже убийцы!.. Даже палач… – у нас и такие бывают в заведении, – и тот отнесся бы ко мне свысока, с омерзением: я – ничто, я – публичная девка! Понимаете ли вы, Сергей Иванович, какое это ужасное слово? Пу-бли-чная!.. Это значит ничья: ни своя, ни папина, ни мамина, ни русская, ни рязанская, а просто – публичная! И никому ни разу в голову не пришло подойти ко мне и подумать: а ведь это тоже человек, у него сердце и мозг, он о чем-то думает, что-то чувствует, ведь он сделан не из дерева и набит не соломой, трухой или мочалкой! И все-таки это чувствую только я. Я, может быть, одна из всех, которая чувствует ужас своего положения, эту черную, вонючую, грязную яму. Но ведь все девушки, с которыми я встречалась и с которыми вот теперь живу, – поймите, Платонов, поймите меня! – ведь они ничего не сознают!.. Говорящие, ходящие куски мяса!

И вот, когда я узнала, что больна, я чуть с ума не сошла от злобы, задохлась от злобы… Я подумала: вот и конец, стало быть, нечего жалеть больше, не о чем печалиться, нечего ждать… Крышка!.. Но за все, что я перенесла, – неужели нет отплаты? Неужели нет справедливости на свете? Неужели я не могу наслаждаться хоть местью? – за то, что я никогда не знала любви, о семье знаю только понаслышке, что меня, как паскудную собачонку, подзовут, погладят и потом сапогом по голове – пошла прочь! – что меня сделали из человека, равного всем им, не глупее всех, кого я встречала, сделали половую тряпку, какую-то сточную трубу для их пакостных удовольствий? Тьфу!.. Неужели за все за это я должна еще принять к такую болезнь с благодарностью?.. Или я раба? Бессловесный предмет?.. Вьючная кляча?.. И вот, Платонов, тогда-то я решила заражать их всех – молодых, старых, бедных, богатых, красивых, уродливых, – всех, всех, всех!.. И вы не думайте, пожалуйста, Сергей Иванович, что во мне сильна злоба только к тем, кто именно меня, лично меня обижали… Нет, вообще ко всем нашим гостям, к этим кавалерам, от мала до велика… Ну и вот я решилась мстить за себя и за своих сестер. Хорошо это или нет?.. Но и не в этом главное… А главное вот в чем… Я их заражала и не чувствовала ничего – ни жалости, ни раскаяния, ни вины перед богом или перед отечеством. Во мне была только радость, как у голодного волка, который дорвался до крови…

На словах о волке, дорвавшемся до крови, Лиля так понизила голос и произнесла это с таким сладострастием, что многие в приемной комиссии содрогнулись: кто – от наслаждения настоящим искусством, кто – от непонятного, но острого ужаса.

Когда Лиля вышла, приемная комиссия спорила: будет у нее работа с такой экзотической внешностью или нет?