Московские эбани

— Якоб — не знаю, я вообще ни разу. Это теперь его комната. Дней пять назад я его видела мельком.

— У! Убью! — Погрозила ей локтем мать Якоба. — Сухари какие-то! Может, он с голоду уж и помер давно. — И постучала настойчивей.

— Че-его надо? — послышался мужской хрип из-за двери.

— Кто там? — Округлое лицо Галины Арнольдовны вытянулось от удивления.

— Он. — Ответила Виктория, — Сирота ваш.

Галина Арнольдовна тоскливо вздохнула и решительно распахнула дверь. Перед ней на её стареньком, от того и особенно милом диване лежал опухший, поросший щетиной в дым пьяный мужичок в ватнике:

— Чего надо? — с трудом повторил он свой вопрос уже членораздельно.

— Ах ты, скотина псивая! А ну вставай! Вонь какую развел! И в такую-то жару под тридцать градусов — в ватнике! Да ещё окурки по полу! Так ты мне здесь с папиросами спать удумал! Пожару захотел! А я ему ещё обед в судках принесла! — накинулась на Павла Галина Арнольдовна и, схватив грязное полотенце, висевшее на спинке стула, начала его колошматить за все свои тщетные материнские инстинкты разом.

— Че орешь? Кто такая? — Сев на диван, и обнаружив невероятно черные ноги, прикрывался полой ватника от порки Павел.

— Это мама Якоба, Галина Арнольдовна — только и успела представить её Виктория, как уже мать Якоба гнала его полотенцем в ванну, словно бычка хворостиной: — Я те покажу с такими ногами ходить.

— Нормальные ноги… А че… Я машины чиню.

Они скрылись в ванной комнате. От напора воды запели трубы, глуша её причитания и его оправдания.

Виктория снова села к себе за стол. В принципе рабочий день кончился. Пора было уходить. Ей сначала показалось неудобным оставлять Галину Арнольдовну с Павлом наедине, вдруг этот пьяный идиот начнет к ней приставать, но минут через пять после тупого сидения, прислушавшись к их мирным голосам, она поняла, что материнский инстинкт победил всевозможные остальные: Галина Арнольдовна, похоже, терла Павлу спину мочалкой, уже мирно наставляла, временами требуя наклониться, повернуться…

Виктория пришла домой. Аня встретила её с укоряющим взглядом и с веником в руках. Виктория разулась на пороге. Спросила о Мите. Он должен был придти часа через два. Предложила приготовить ему ужин, если уж так по-хозяйски взялась за дело её невестка.

— Не надо. Он сам разберется. — Отрезала невестка и бросила в угол веник.

— Но он так много работает. Когда же ему ещё ужин готовить? Да и я есть хочу.

— Сами ешьте. Там есть что перекусить, а ему нечего готовить. Пусть домой вовремя приходит.

— Но Аня! Его можно только пожалеть! Он же работает. Он же не гуляет, ты же об этом знаешь.

— Знаю. Но пусть требует нормальных условий труда. С нормальным расписанием. Что это за работа такая, когда не знаешь, когда работаешь, когда отдыхаешь?!

— Творческая. — Виновато вздохнула Виктория, словно извинялась за то, что родила сына калеку.

Больной желудок, который в чужих странах никак не заявлял о себе, заныл. Она залила начинающую открываться язву альмагелем, позвонила в БТИ, её квитанцию ещё не нашли. Пообещали искать. Но попросили тем временем в ответ найти художника кузнеца, чтобы выковал по заказу каминные решетки. Виктория сразу продиктовала телефон Макса, в ответ ей тут же нашли её квитанцию. И Виктория, счастливая, что отделалась такой маленький взяткой, уселась рисовать.

Она пыталась изобразить по памяти портрет Вадима. Сначала ограничилась наброском, напоминающим фоторобот, и переслала его по интернет Пинджо. Пинджо не была уверенна, что это тот, кто взялся помочь ей переправить картины в Россию. Лучше было бы конечно переслать его фотографию, но мало того, что ни у кого не было его фотографии — лицо европейца для тайца, в принципе, столь же мало отлично от другого европейского лица, как для нас китайское от китайского.

Покажи она Пинджо фотографию любого полного с проплешиной светловолосого и бородатого мужчины — и Пинджо, как ей казалось, согласилась бы, что это Вадим. А таких Вадимов бородачей среди бывалых аквалангистов, среди перекупщиков тайского золота и шелка появлялось куда больше остальных.

Но видимо, у Пинджо было иное видение людей. Не отрицая того, что он был бородат и полный, она не признала его по первому портрету. Надо было нарисовать не просто портрет, нечто вроде двигающегося портрета, передающего его мимику, и даже возможные переживания, нечто — что излучает его лицо. Окружавшие там Викторию, были необычными людьми и в первую очередь считывали информацию именно излучений сущности, и запоминали это излучение.

Виктория делала один угольный, пару цветных пастельных набросков — но не чувствовала, что добилась желанного эффекта. Они походили на репортажные зарисовки из американского зала суда. Не человек — а горой комикса, сплошной мультфильм.