Московские градоначальники XIX века

Не проспавшийся ратоборец, храбруя около калитки нашего дома, не переставая орал свою прокламацию; я, наблюдая из-за решетки, заметил с другой стороны улицы ехавшего верхом улана: лошадь его шла шагом, всадник, устремив глаза на безумца, держал саблю в правой руке, а в левой наперевес пику. Полупьяный герой, увидя неприятеля, закричал: «Трусы! Подлецы! Двое от одного навострили лыжи!» — и потом, грозя кулаком, продолжал горланить: «Шмерц поганый, попробуй! Подъезжай поближе, так я тебе морду-то расквашу!» Улан молча, шагом приближался к нему. Храбрец-русак, видя в недальнем расстоянии от себя неприятеля, тотчас приложил ружье к плечу и начал целиться, как бы желая выстрелить: между тем ружье было с деревянным кремнем. Улан остановил лошадь и начал прятаться за ее шею, то уклоняясь на правую, то на левую сторону, смотря по направлению дула ружья. Производимая с обеих сторон эволюция продолжалась довольно времени; но, вероятно, улану надоело кривляться.

Он, пришпорив лошадь, закричал: en avant! — и поскакал на целившегося в него: наш горе-герой бросил ружье и мигом юркнул в отворенную калитку на двор. При сем должно заметить, что над низкой калиткой была толстая, бревенчатая перекладина — уланская лошадь, расскакавшись, вскочила в калитку, но всадник, ударившись животом о перекладину, полетел с нее. Улан после сильного ушиба с трудом поднялся на ноги и, скорчившись, ворча что-то сквозь зубы, взял за повод лошадь и, едва передвигая ноги, пошел с места поединка, часто оглядываясь назад, как бы боясь преследования пьяного ратоборца.

Смеркалось. Темный покров ночи распространился над плененной Москвой: наступила ничем не нарушаемая тишина. Победители и побежденные, опасаясь возмутить общее спокойствие, находились в тревожном положении: первые, овладев столицею, в радостном упоении мечтали об ожидавшей их славе и наградах за геройские подвиги, вторые с ужасом, в отчаянии страшились будущих бедствий»[59].

Какой увидели Москву французы в первых числах сентября 1812-го? Открывшаяся перед ними фантастическая картина их поразила. Дадим слово самим участникам наполеоновского похода на Россию: «Мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, все это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами» (месье Лабом): «Достаточно было одного солнечного луча, чтобы этот великолепный город засверкал самыми разнообразными красками. При виде Москвы путешественник останавливался восхищенный. Этот город напоминал ему чудесные описания в рассказах восточных поэтов» (граф де Сегюр)[60].

Такой оставили Москву русские войска во главе с Кутузовым, такой оставил ее Ростопчин. Впрочем, Москва без начальника не осталась. У Первопрестольной вскоре появились новый губернатор, назначенный Наполеоном маршал Мортье, и главный интендант Жан Батист Бартелеми де Лесепс. Он хорошо знал Россию, так как до начала войны десять лет жил в Петербурге в качестве дипломата. Не остались москвичи и без афишек, к которым так привыкли при Ростопчине, — первое наполеоновское обращение к горожанам появилось уже 2 сентября. В нем москвичей призывали «ничего не страшась, объявлять, где хранится провиант и фураж».

Интендант в своем «Провозглашении» к горожанам (на французском и русском языках) предложил им без страха вернуться в Москву, а крестьянам — в свои избы. Половина текста — это рассказ о торговле, разрешенной в Москве, и предпринятых французскими властями мерах по защите обозов: «Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были, вас взывается исполнять отеческие намерения Его Величества Императора и Короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами»[61].

Мысль о том, что Москва может быть сожжена, допускали многие. Но нигде в официальных документах, исходящих будь то от Ростопчина или Кутузова, не найдем мы прямых указаний поджечь город. Однако это подразумевалось. Например, 1 сентября командующий арьергардом Милорадович получил от Кутузова приказ об оставлении Москвы, а также письмо, которое необходимо было доставить начальнику штаба Великой армии маршалу Бертье. Этим письмом, согласно действовавшим тогда обычаям, все оставшиеся в городе раненые препоручались под покровительство французов. Уже на следующий день Милорадович вызвал к себе корнета Федора Акинфова и велел ему ехать с письмом к передовым позициям французов, чтобы не только передать это письмо, но и на словах сказать от имени Милорадовича следующее: «Мы сдаем Москву, и я уговорил жителей не зажигать оной с тем условием, что французские войска не войдут в нее, доколе не пройдет через нее…мой арьергард». Прошло не так много времени, и гонец вернулся обратно. Он рассказал, что французы и даже сам Наполеон на предложение Милорадовича согласны, лишь бы он не поджег Москву.