Московские градоначальники XIX века

Мы не случайно привели мнение именно петербургского жителя, приближенного ко двору, где к этому времени уже сформировалось убеждение о необходимости смены ряда ключевых политических фигур. Востребованная накануне войны консервативная идеология уже не отвечала политическим реалиям. Авторитет Александра, въехавшего в Париж победителем, был как никогда высок. Вспомним, что назначение Ростопчина и его соратников было вызвано именно политическими причинами. Теперь эти же причины повлекли и обратный процесс…

В августе 1814 года граф приехал в столицу. Поначалу события не предвещали для Ростопчина ничего худого: «9-го августа 1814-го года Петербурх… Граф Ф. В. прибыл сюда благополучно и принят у двора хорошо. Но и тут у него бывают минуты недовольные»[74]. Но уже 30 августа того же года Ростопчин сошел с политической сцены, а вместе с ним Шишков и Дмитриев.

При визите к императору он было хотел просить у него о новом месте службы в Варшаве для сына Сергея, довольно часто огорчавшего его своим поведением и образом жизни, но отложил эту просьбу на неопределенное время. Куда уж тут просить о сыне — самому бы не остаться у разбитого корыта. Напоследок, правда, император наделил Ростопчина полномочиями члена Государственного совета, впрочем, не имевшего почти никакого влияния. Кажется, что лишь один Закревский переживал по поводу отставки графа: «Благомыслящие люди и Любящие свое отечество всегда должны жалеть о Графе, который доказал на опыте достоинства свои полезные весьма России; следовательно, можно ль смотреть на злоязычников не стоящих никакого уважения, а заслуживающие одно только презрение. Всякого состояния люди, всегда ошибались в некоторых»[75]…

Получив отставку, Ростопчин не спешил выехать в Москву. Он нанял для проживания дом генерала Александра Петровича Тормасова, который, в свою очередь, был назначен на его место в Москву.

Здоровье графа ухудшилось. Арсений Закревский пишет об участившихся обмороках Ростопчина, впервые появившихся у него еще в эвакуации во Владимире: «С Графом был обморок подобной Володимирскому, но теперь Слава богу ему лучше, я его не видел более недели… Графу награда за ревностную службу не совсем лестная, быть членом Совета. О сыне ничего не просил и решился не просить не знаю по каким причинам»[76].

В следующем, 1815 году граф решил отправиться за границу, мотивируя это необходимостью поправки расстроенного здоровья: «Мне надо было ехать, доктора посылали меня на воды. Это последнее средство гиппократов и последняя надежда больных. Я не был опасно болен, но целый год и семь месяцев не был здоров»[77].

Многого насмотрелся за границей Ростопчин, в Германии и Великобритании, но основное внимание его вновь было отвлечено ненавистными французами. Неприязнь вызывал уже сам язык, который Ростопчин назвал «нравственной чумой рода человеческого». Притом что сам он писал на французском! Во Франции осенью 1816 года он и осел. Живя в Париже, граф продолжал общаться со своими друзьями, приезжавшими из России, принимал их у себя, так, Александр Булгаков писал брату из Парижа 7 ноября 1819 года, что часто обедает «у графа Ростопчина»[78].

Любопытно, что, находясь вне России, Ростопчин не забывал уделять внимание любимому занятию — разведению лошадей, интересовался — много ли сена запасено на будущую зиму. А тому же Александру Булгакову он велел передать из своего конезавода «славного жеребца и пять кобыл для заведения завода лошадиного».

Благодарный Булгаков отмечал в письме брату 5 октября 1820 года: «Спасибо! Приятно брать и сохранять: у него лошади дивные, подарки султана Селима во время оно; это может сделать значительный доход со временем». А жене Булгакова Ростопчин тоже подарил «славного», но не коня, а быка и четыре коровы голландские для разведения. Со стороны графа это было большой щедростью, ведь общая стоимость подарка была не менее 15 тысяч рублей[79].

К своему удивлению, Ростопчин встретил на Западе очень теплый и радушный прием. Ему буквально не давали прохода. Насколько сильно не любили его на родине, настолько же крепкой была любовь к легендарному московскому генерал-губернатору за рубежом. Куда бы он ни приезжал, всюду с ним хотели встретиться первые люди государства. Аудиенцию ему давали французский, прусский и английский монархи. Последний — Георг IV — прислал ему личное приглашение и даже подарил графу полотно великого Леонардо да Винчи.

В Лондоне в честь Федора Васильевича назвали улицу. В Париже в театре зрители встречали его аплодисментами. И за границей перо его не дремало. В изданной во Франции, а затем и в Москве в 1823 году книге «Правда о пожаре Москвы» он «благородно» снимает с себя ответственность за пожар Москвы («главной причины истребления неприятельских армий, падения Наполеона, спасения России и освобождения Европы»), не желая «присваивать» себе чужую славу. По его мнению, поджигатели Москвы — это и есть сами москвичи.