Московские легенды. По заветной дороге российской истории

В последние дни августа по предложению хозяина в доме Ростопчина поселился Н. М. Карамзин. У них были давние хорошие отношения, и даже более: по московским меркам они считались близкой родней, их жены были двоюродными сестрами. Но Карамзин поселился у губернатора не в качестве родственника.

20 августа историк отправил из Москвы в Ярославль жену с детьми, сам же остался в городе, намереваясь вступить в ополчение. «Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество, — писал он после отъезда семьи в письме в Петербург И. И. Дмитриеву. — Я рад сесть на своего серого коня и вместе с Московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии. Не говорю тебе о чувствах, с которыми я отпустил мою бесценную подругу и малюток; может быть, в здешнем мире уже не увижу их! Впрочем, душа моя довольно тверда, я простился и с „Историей“: лучший и полный экземпляр ее отдал жене, а другой в Архив иностранной коллегии… Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю». В ополчение проводил Карамзин и П. А. Вяземского, и своего помощника, молодого историка К. Ф. Калайдовича, и многих других.

Ростопчин отказал Карамзину в направлении в армию и оставил при своем штабе, чем Карамзин был недоволен. 27 августа он посетовал в письме брату: «Живу у графа Ростопчина, но без всякого дела и без всякой пользы. Душе моей противна мысль быть беглецом: для этого не выеду из Москвы, пока все не решится». «Хотя пребывание мое здесь и бесполезно для отечества, — иронизирует Карамзин в письме к жене, — по крайней мере, не уподоблюсь трусам и служу примером государственной, так сказать, нравственности». (Карамзин выехал из Москвы с последними отрядами русской армии за несколько часов до вступления в нее французов.)

Карамзин предложил Ростопчину писать за него афишки к народу, сказав, что это было бы его платой за гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин, поблагодарив, отклонил это предложение. «И, признаюсь, — замечает по этому поводу П. А. Вяземский, — поступил очень хорошо. Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с русским народом были бы лучше писаны, сдержаннее и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу: грубой воспламенительной силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ».

26 августа с нетерпением и тревогой в Москве ожидали известий о генеральном сражении. К вечеру поступили первые известия об ожесточенности битвы, о множестве убитых и раненых с обеих сторон. Поздно ночью Ростопчин получил от Кутузова официальное донесение о сражении.

«1812 г. августа 26.

№ 70 Место сражения при сельце Бородине.

Милостивый государь мой Федор Васильевич!

Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель в весьма превосходных силах действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться.

От вашего сиятельства зависит доставить мне из войск, под начальством вашим состоящих, столько, сколько можно будет.

С истинным и совершенным почтением пребываю вашего сиятельства, милостивого государя моего, всепокорный слуга

князь Кутузов».

Тотчас же, ночью, Ростопчин написал текст очередного «Послания к жителям Москвы», в котором сообщал о письме Кутузова, привезенном с места сражения, приводил его текст и сообщал москвичам о том, какие меры предпринимает он: «Я посылаю в армию 4000 человек здешних новых солдат, на 250 пушек снаряды, провианта. Православные, будьте спокойны! Кровь наша проливается за Отечество… Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле русской».

Но на следующий день, 27 августа, когда Москва читала напечатанную в тысячах экземпляров афишу, Ростопчин получил от Кутузова депешу: «Ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском. Собравши войски, освежив мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в полном уповании на помощь Всесильного и на оказанную неимоверную храбрость нашего войска, увижу, что я могу предпринять против неприятеля».

В другом письме — в тот же день — Кутузов писал, что намерен «у Москвы выдержать решительную, может быть, битву противу, конечно, уже несколько пораженных сил неприятеля». Два дня спустя из подмосковных Вязем он сообщает: «Мы приближаемся к генеральному сражению у Москвы».

Тогда даже Кутузов не считал Бородино генеральным сражением войны 1812 года, французы также называли его просто битвой под Москвой, считая в том же ряду, как, например, сражение у Смоленска. Гораздо позже, уже при помощи историков, русское общество осознало истинный масштаб и историческое значение «сражения при сельце Бородине».