Московские легенды. По заветной дороге российской истории

Вновь встретились Клементьев с Флеровым ночью в камере. Флеров рассказал, что первый следователь «кричал, грозил, с кулаками наскакивал. Потом я, кажется, попал к самому Дзержинскому. Тот не кричал, не прыгал, а так допрашивал, что очень неприятно было. Наконец закрыл папку с „делом“, сказал, что со мной будет плохо».

Интерьер вестибюля сохранился до наших дней. Журналист Л. Колодный побывал в нем и описал в одном из своих очерков:

«Беру на себя парадную дверь бывшего страхового общества „Якорь“, не без дрожи вхожу, озираясь, в вестибюль. Парадная камерная лестница уходит вверх. На ее площадке, где стоял пулемет, в нише стены красуется в полный рост античная дама, подняв над головой факел-плафон. Это и есть исторический вестибюль, куда вводили заключенных, являлись за справками, чтобы узнать судьбу близких.

На посту слева от входа — милиционер, позволивший обозреть лестницу, коридоры, что ведут в разные стороны, куда без пропуска не двинешься».

Подвал в здании ВЧК, в котором прежде помещался архив страхового общества и находились сейфы, был приспособлен в 1918 году для расстрелов.

В своих воспоминаниях писательница О. Е. Чернова-Колбасина, сидевшая в ВЧК в 1918–1919 годах, записала рассказ одной из сокамерниц, побывавшей в расстрельном подвале и вернувшейся оттуда живой.

Следователя не устраивали показания этой женщины, однажды ей объявили, что ее расстреляют, и привели в подвал. Там, рассказывала она, «несколько трупов лежало в нижнем белье. Сколько, не помню. Женщину одну хорошо видела и мужчину в носках. Оба лежали ничком. Стреляют в затылок… Ноги скользят по крови… Я не хотела раздеваться — пусть сами берут, что хотят. „Раздевайся!“ — гипноз какой-то. Руки сами собой машинально поднимаются, как автомат, расстегиваешься… сняла шубу. Платье начала расстегивать… И слышу голос, как будто бы издалека — как сквозь вату: „На колени“. Меня толкнули на трупы. Кучкой они лежали. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: „Вставай живее“, — кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (следователь) и улыбался. Вы знаете его лицо — гнусное и хитрую злорадную улыбку.

— Что, Екатерина Петровна (он всегда по отчеству называет), испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее. Правда?»

Массовые расстрелы происходили за домом ВЧК во дворе у здания гаража, ворота которого выходят в Варсонофьевский переулок. Расстреливали по ночам. Выстрелы, крики и стоны жертв заглушали ревом включенных моторов грузовиков.

Окна кабинета дипломата Г. Л. Соломона в здании Наркомата иностранных дел выходили в сторону гаража. Его работу курировал чекист, член коллегии ВЧК Александр Эйдук.

«Как-то Эйдук засиделся у меня до 12-ти ночи, — пишет в своих воспоминаниях Г. А. Соломон. — Было что-то спешное. Мы сидели у письменного стола. Вдруг с Лубянки донеслось: „Заводи машину!“ И вслед за тем загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на полуслове. Глаза его зажмурились как бы в сладкой истоме, и каким-то нежным и томным голосом он удовлетворенно произнес, взглянув на меня:

— Наши работают.

— Кто? Что такое?

— Наши. На Лубянке… — ответил Эйдук, сделав указательным пальцем правой руки движение, как бы поднимая и опуская курок револьвера. — Разве вы не знали? — с удивлением спросил он. — Ведь каждый вечер в это время „выводят в расход“.

— Какой ужас, — не удержался я.

— Нет… хорошо… — томно, с наслаждением в голосе, точно маньяк в сексуальном экстазе, произнес Эйдук, — это кровь полирует…»

Между прочим, Эйдук сочинял стихи. В литературном сборнике «Улыбка Чека» было напечатано такое его стихотворение:

Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»

До сих пор за домом № 11 находится этот гараж. Его двор и постройки видны с Варсонофьевского переулка.