Московские праздные дни

10 ноября празднуется перенос его мощей; это важный акцент. Такие праздники устраиваются осмысленно и по месту. Они всегда серьезно подготовлены. Помещение «времяустроителя» Дмитрия в отверстие ноября, которое более всего нуждается в этом устроении, безусловно, уместно.

Птицы

12 ноября — мучеников Зиновия и Зиновии, брата и сестры

Зина-синица. Осенние переназывания греческих имен продолжаются. Обряды те же: готовимся к зиме. Покроши, побросай звезды хлеба во внешние пустоты. Их сохранят синицы. Девятисловые, вещие, ласковые птицы.

Не все геройствовать и «звездить»; иногда нужно жить по-человечески.

13 и 14 ноября — два курьих дня

Кур и Курка (?). Петух и курица. Кур загоняют на зиму в сарай. Еще теснее жизнь, еще пуще внешняя жуть. Внимание перу (не только в этот день). Ни пуха, ни пера и прочая. Не плачь в подушку: перо слезы пьет, потом эта подушка будет разносчица печали.

14 ноября — Косьма и Дамиан, «Кузьминки»

Продолжаются курьи именины. Новорожденному варится курица, ему полагается съесть сердце.

Другая рифма: Кузьма представляется кузнецом. Пыхает огнем, столь в ноябре необходимым. Кузьма и Демьян — кузнецы и мастера. Ковали речки в лед. Весной к ним обращались хозяйки, чтобы у кур были как следует «скованы» яйца.

Яйцо, символ чистоты и герметичности, ковалось на небесах в кузнице Косьмы и Дамиана.

Тщательность работы и мастерство выделяли их в ряду святых. Кузьма и Демьян, идите жить к нам.

Однако связка «Кузьма – кузнец» может перевернуться вверх дном. Дноябрь и тут двоится. По другой версии Кузьма есть образ сиротский и несчастный.

Именно на ноябрь приходятся самые жалостные пословицы про Кузьму. В поговорках самое его имя означает человека бедного, горького. Кузьма – бесталанная голова, горькому Кузеньке – горькая долюшка, Кузенька сиротинушка.

Кузьма хитер: кузьмить – подсекать, поддевать хитростью, обманывать.

Он опасен, еще опаснее Кузькина мать. Вдвоем они всегда готовы сделать зло, напакостить, погубить.

Вот тебе и птицы. Что тут есть еще?

17 ноября — Ерема, сиди дома

Беспутство и роение дороги. Околицы призрачны. Нельзя выносить огня из избы: проглотит нечистый. Он близок.

В этот день родятся мастера керамики, чистой посуды. Гончары. Все об огне и об огнях.

19 ноября — Павел-ледостав

Лед на реке грудами – будет хлеба пудами.

На Павла снег – вся зима снежная. Нынешний Павел суров, внешне замкнут, однако душа его не защищена.

*

19 ноября 1796 года скончалась Екатерина Великая. Вторая, по латыни Секунда (Secunda). Царствовала 34 года (сколько это секунд?). Приехала в Россию из небольшого немецкого княжества с длинным названием, из которого помню только заключительный слог Цербст. Как будто за спиной захлопнулась железная дверь, и сухо защелкали цепи.

Или осыпались сосульки.

Родила сына Павла (не сегодняшнего, не ледостава).

*

Такова первая половина ноября, месяца, в котором Москва спорит с темнотой, стремится победить ее «чертежом», геройствует, тоскует.

Самое трудное, «пустое» время года. Самое опасное, близкое дну Москвы. Праздник петербургской революции словно специально помещен в этот отрезок календаря.

Трудно говорить об ученичестве: это время сомнения Москвы. Один год почти закончен; завершен круг метаморфоз (пульс) света. Другой еще не начался; все трудности ноябрьского пересменка имеют силу – календарное строение Москвы качается.

Два события

Два события второй половины ноября в метафизическом контексте следует признать центральными.

Первое не то чтобы мало известно, оно очень известно, но помещается как будто в другом пространстве. Это кончина Льва Толстого 20 (по старому стилю 7) ноября на станции Астапово. Если принять тезис о принципиальном сочувствии Толстого и Москвы (я убежден, что это сочувствие было феноменальным, оно в самом деле подвигает к мысли о чуде), то его уход и смерть следует рассматривать как решительное потрясение Москвы.

Человек Москва скончался — в ноябре, в момент, когда столица ощутимо повисает над морем тьмы, когда «дно» ее отверсто, — трудно найти момент, более соответствующий толстовскому уходу. В календаре Москвы писатель нашел крайнюю «южную» точку, с которой только и остается, что сорваться вниз. Этим он окончательно подтвердил свое сложное подобие с городом.

Во времени конец Толстого и конец Москвы (переживаемый ею ежегодно) совпали.