Московские праздные дни

Сказывался конец огородного сезона, начало эпохи заготовок: на столах строились крепости закусок, питие осуществлялось без меры. Господствовал квас, который впоследствии с успехом заменило пиво. Однако сие гастрономическое брожение происходило частно: по дворам, теремам и прочим деревянным норам — на лице встречающей золотую осень столицы осуществлялись мероприятия степенные, важные, благочинные.

Но наступило ужасное 16 декабря 7207 года, Петр Великий издал очередной указ, и буколический сентябрьский праздник был отменен: с 1 января устанавливалось новое, европейское летоисчисление, год наступал 1700-й.

Нововведение Петра Москве не понравилось.

Она продолжала отмечать прежний осенний праздник, теперь уже исключительно частным порядком, всякий на свой лад. Характер праздника рисовался определенно: он стал демонстративно московским днем. Главными чертами его сделались заливаемое пивом огородное пиршество, домашний характер, и, в противовес суете новых времен, совершенное безделье.

Наверное, с некоторыми оговорками этот праздник, столь изменившийся (спрятавшийся) с началом петровского века, можно считать прадедушкой нынешнего Дня города. Полная, однако, противоположность двух этих дней заключается в том, что нынешний сочинен властями и остается пока начинанием казенным.

Тогда этот новый пусть будет (когда еще будет?) праздничный день, а тот пусть остается праздным.

Самым замысловатым образом праздный день в начале XVIII века отмечала в Москве компания просинитов, записных фрондеров, классических московских чудаков, шутовских поклонников языческого персонажа Сина, олицетворяющего собой всякую природную (здесь –огородную) мудрость. Огородную потому, что вся Москва, по мнению просинитов, была сад и огород, поспевающий осенью точно к празднику. К тому же свидетельства об их сентябрьском отмечании дошли до нас в пестрых и нелепых картинках из «Огородной книги» — рукописного сборника, составленного в те годы. Автором документа назван отец Евлогий, по всей вероятности, коллективная фигура, выставленная в противовес спутнику Петра, всепьянейшему князь-папе Никите Зотову.

Сей коллективный Евлогий в твердокаменных выражениях пишет о праздном дне следующее.

Главные действующие лица, граждане-дворяне Яхонтов, Свиньин, Герасим Домашнев и с ними неперечисленные, собирались обыкновенно в Кремле, где, отстояв службу в Ризоположенской церкви, что у подножия Успенского собора, перемещались в дом некоего хозяина, стоящий здесь же, в нагромождениях деревянной застройки на южном склоне Боровицкого холма. Вид на реку открывался бесподобный. После необходимого по случаю застолья собравшиеся принимались составлять живые картины, одновременно неподвижные и курьезные, наподобие парфенонова портика или лубка «Как мыши кота хоронили». Разговоры при этом велись подчеркнуто бессмысленные. Центральной считалась триада: пир, пар (обязательной была баня) и парикмахерский апофеоз, после чего наступала кульминация. Обритые наголо просиниты натирались мелом, и затем свои оголенные лица и «беломраморные» тела выставляли на шаткий деревянный балкон, на показ заросшему муравой двору.

Однажды вошедшие во вкус празднователи отправились за город, где адресовали представление Вавилонову ручью, что впадал в Москву неподалеку от Крымского брода. Но и там не нашлось довольно зрителей, кроме отряда гусей, белевших не менее самих просинитов. Зрелище имело успех, гуси гоготали.

Тут важно помнить, что в годы петровских новаций переодевание было дважды драмой, поскольку сопровождалось еще и брадобритием, ужаснейшим из всех обрядов. Если перемену одежды (пойманных в старом платье ставили на колени и обрезали полы по земле), скрепя сердце, принимали, то повальное оголение лиц было сущей катастрофой. Доходило до того, что в гроб ложились с отрезанной бородой, чтобы было чем прикрыться на Страшном суде. Просиниты, или кремлевские постановщики (сами себя поставили статуями) не могли обойти брадобритие в своих картинах — фантазии на эту тему были многозначительны.

Вот сидящий под карнизом флигеля, завернутый в простыню истукан возложил себе на голову «гнездо с птицею», другой держит на голой макушке вазу, из коей во все стороны — взамен утраченных косм и прядей — лезут колючие листья и цветы. Цветы означают роение мыслей, питающихся одновременно от истукановой головы, и через босые его ноги прямо от первородной земли. Аллегория означала неостановимый ток светлых сил, проникающих многоединую природу, где московские люди остаются наилучшими этих токов и сил проводниками.

Сентябрьское застолье шутников также было всеприродно, тотально. Взять одно слово сплошни — что такое это блюдо? кажется, в самом деле им потчуют каменных циклопов. Пироги гнедой масти, окрошка, в которую летел весь без разбору огород, печеная и заливная рыба, холодцы, свежесобранное и мелконакрошенное зеленое воинство — здесь главной задачей было, наверное, все попробовать, отведать, и того уже хватало, чтобы празднователь совершенно обездвижел.