Московские праздные дни

Это нельзя назвать совпадением, иначе всякий день в этом третьем лете станет таким совпадением. Это праздник совершенного — завершенного — времени. Москва сходится с Москвой, укрывается сама в себе, саму себя переполняет. Таков этот сезон: приятия тебя Москвой, помещения тебя в Москву. С ее стороны это материнское, богородичное действие, которое одно для круглого сироты Толстого есть уже готовое чудо.

Этот прием Толстой не мог позабыть, — как можно?

У него — в сентябре — Пьер, едва приехав в Москву, совершает два важнейших действия. Не так: с ним совершается одно судьбоносное действие. Москва знакомит его с Наташей — очень вовремя, потому что одновременно у Пьера умирает отец. Пьер переходит из под крыла отца сразу под крыло Наташи. Она зовет его танцевать (как взрослая! а она и есть взрослая, она сию минуту берет под свою опеку этого ребенка размером с медведя), а он шутит, не понимая, что говорит серьезную, святую правду — я согласен идти танцевать, я боюсь спутать фигуры, но ежели вы хотите быть моим учителем…

Наташа уже ему учитель, она ему Москва.

Это похоже на танец, движение по кругу, который под вашими ногами давно начертила судьба.

Кому как не Левушке различать эти фигуры, концентрические круги московских праздников, которые к сентябрю выстраиваются воронкой и принимают вас в Москву?

Здесь конец его пьесы, в этой воронке судьбы (не реке Воронке, хотя о ней он вспоминал часто). Удивительное место эта воронка: время уходит в нее и из нее же родится. Время пульсирует, переходя из минус-пространства в плюс — через точку праздника.

Толстой стремится в эту точку, как будто умаляясь, убывая в возрасте, делаясь мальчиком, младенцем и собственно точкой в момент гипотетического слияния с материнским лоном. В свете этой ретроспективы делаются понятны многие «детские» мотивы Толстого, его категорическое нежелание стареть и умирать.

Также становится понятно его предпочтение женского начала, которое (предпочтение) сказывается в его «колдовских» произведениях так же часто, как влияние воды.

Здесь нет эротического мотива, хотя прочитать, что такое воронка времени, что прячется у Москвы за ее многочисленными юбками, было бы несложно. Нет, такие прямые прочтения Толстому не свойственны. Напротив, едва он слышит, как в женщине начинает говорить ее пол, Толстой немедленно отворачивается, словно он в самом деле маленький мальчик, или делается циничен и груб (Наташа Ростова, повзрослев, в два счета делается у него из волшебницы самкой).

Нет, его цель возвышена, противоположна всякому физиологическому толкованию.

Пульс Москвы через точку праздника представляет собой акт духовный; так родится время — живое, синхронное с ним, пророком и начинателем Москвы.

Москва с этим согласна (как не согласиться со статусом места, где родится время?). Поэтому так успешен Толстой в переоформлении ее календаря, в опыте начинания, заведения, запуска в ней нового, ее собственного времени.

Разговор Новопушкина и Новониколая

Могло ли 21-е сентября, день-магнит, собирающий на себя все окрестные московские события, обойтись без Пушкина и «Годунова»? Нет, разумеется.

21 (8) сентября 1826 года в Кремле, в день Рождества Богородицы (когда же еще?) состоялся знаменитый двухчасовой разговор Николая I с Пушкиным. Об этом разговоре сказано многое; высказывания на этот счет в значительной мере определяются политической позицией того или иного эксперта.

Николай прибыл в Москву на коронацию. Ему, по мнению одной стороны, необходим был показной жест, сглаживающий тяжелое впечатление после июльской казни декабристов. Царь должен был предстать перед обществом в новом свете. Для того Пушкин был спешно вызван из псковской ссылки.

Другие заявляют, что венчание на царство в Кремле есть уже достаточная перемена образа, причем внутренняя перемена, куда более существенная, нежели привходящие показные жесты.

Возможно, со временем выстроится срединная версия, примиряющая эти контроверзы в пространстве большем. Собеседники оба были друг другу надобны, и не только политически, — не все в этой встрече был спектакль.

Они были нужны друг другу по-московски, для воцеления поврежденной картины времени. Им обоим нужен был праздник — лучшего, нежели Рождество Богородицы, найти было трудно. Поэт и царь встретились в оживающей после войны древней столице (это обстоятельство почему-то уходит из внимания спорящих), в Москве победившей и теперь как будто растущей заново. Встретились, по сути, в день рождения города (огненно жертвы и нового рождения), который много более их обоих.

Приехали на праздник, отметили Рождество — и оно их отметило.