Московские Сторожевые

А вот со зданиями беда. Такое заведение в мирском жилом доме существовать не может, у нас же лабораторные работы бывают, а на них всяческие накладки и оплошности. После революции мы много лет в Доме культуры одного оборонного предприятия существовали — пока то предприятие не продали вместе с недвижимостью и разработками. Теперь это «приватизировать» называют. А ведь хорошее здание было, сталинский классицизм, потолки четыре метра. Сейчас-то университет помещение бывшего детского садика занимает. Еще Старый подсуетился, когда в Центральном районе хозяйствовал. Территория хорошая, воротами обнесена, земля плодоносит, хоть маленький — а полигон. Всякой ерундой не шарахает, если на практикуме студенты чего отчебучат.

У снеговика на воротах вместо морковки логарифмическая линейка торчит, а взамен метлы ему вешалку для пальто присобачили. Зато сверху — беретик бежевый, как у нашего ректора. Один в один. Максимально похоже. И не поломаешь ничего — колдовство. Мелкое, конечно, для первокурсника — чтобы детишки-дошкольники не плакали, когда у них в декабрьскую оттепель первая в жизни снежная баба растает.

Тут шофер наконец припарковался, от Фони деньги получил, сдачу нам попытался отсчитать всю до копейки, но ему Афанасий барственно на чай чего-то там оставил. Мне в сумерках не видно было, что именно. Но все равно ведь приятно, когда кавалер просто так, из галантности, твои расходы возмещает.

Я из машины выпорхнула почти изящно, об Афонин локоть оперлась, ждала, пока авто уедет.

— Леночка, — спросил меня Фоня каким-то подозрительно ласковым голосом. — Ты там с перчатками когда… что шоферу сделала, я не понял немножко?

— Ребеночка, — улыбнулась я. — Когда такая любовь, а детей нету, то плохо это. Сам, что ли, парня не читал?

— Читал-читал, — кивнул Афанасий. — Зимняя резина лысеет, зарплата послезавтра, у Андрея уже занял, мать достала со своими звонками, тосол опять течет, с подвеской…

Уй! Ну как же с мужчинами тяжело! Вечно они что-нибудь не то читают. Там же все на лице написано — и про большую любовь, и что его родители сильно против, и про нежность непомерную и вечный страх потерять… а Фоня что прочел? Резина у него лысеет, видите ли! Вот если бы она волосами покрываться начала, тогда да, проблема!

— Ну, А-фа-на-сий! Ну там же очевидно: родители внуков хотят, а он о детях вообще старается не думать, нет у него никакой надежды, понимаешь?

Фоня приостановился, за локоток меня придержал и в лицо заглянул. Серьезно так:

— И ты, Леночка, ему, значит, надежду подарить решила?

— Конечно! А как иначе-то? Я вообще не понимаю, почему ты сложа руки там сидел, мог бы и зернышко забросить, у тебя пальцы гибче. Ну что ж я за вас, мужиков, вечно работу-то делать долж…

— Лен, золотая моя… — Афанасий все еще стоял и с места не сходил, а я перед ним тут руками размахивала во все стороны. — Ты все прочла у того парня? Может, там еще какие проблемы?

— Да какие проблемы-то? Здоровье есть, с деньгами выкрутится, любовь просто нечеловеческая. Я тебе говорю — детей у него не будет, плохо это. Нельзя так, чтобы…

— Лен, извини, но в мирских надо получше все-таки вчитываться. А то будет тебе… апельсиновое зернышко.

— Э?

Фоня как-то непонятно смутился, как будто в женский туалет случайно зашел, а там барышня марафет наводит:

— Леночка, ты, опять же, извини… Он это… как это сейчас? Пидарас.

— Сам такое слово, — обиделась я за водителя, — отличный мужик, довез хорошо…

— Тьфу ты, — Афанасий совсем смутился, — я в хорошем смысле… Хотя чего в этом хорошего… В общем, в парня он влюбился. Впервые, блин, и на всю жизнь, сам от себя не ожидал, а уж родители и подавно. Только вот насчет детей — уж этого у них точно не будет, хоть апельсиновую рощу у него в машине посади.

Ох, конфуз-то какой! Это ж надо, а? А ведь любовь там, вижу ведь, любовь. Какие теперь, однако, нравы… Но я-то, я-то! Зернышко подбросила, дура набитая…

— Да ты не переживай. — Афанасий нервно шкрябнул меня по рукаву куртки, сбивая не то пылинку, не то снежинку. — Не по твоей это части. Ты-то благонравная. А у нас в Пажеском корпусе таких лялек через одного было: дери — не хочу.

— И что, ты тоже? — ляпнула я. — Драл?

Фоня не обиделся. Усмехнулся даже.

— Нет, дорогая, я верен пушкинским заветам и путями капитана Борозды не хаживал даже тогда… Меня за кокаин погнали.

Я, конечно, про это слышала. Половину первой молодости Афанасий слыл l'enfant terrible, вел богемный образ жизни и интересовался новейшей французской поэзией, ницшеанством и кокаином, последним — по-настоящему. Хорошо, что английский он знал слабо и пресловутый роман де Квинси[6] не читал, иначе могли бы быть большие проблемы.

Да, сложные были времена. А сейчас и того пуще: непростой начался век, ох, непростой.

Старого мы нашли под дверями восьмой аудитории. Савва Севастьянович выглядел нервно. Стоял, прислонившись к дверному косяку, и с недоумением держал на вытянутой руке расписную темно-синюю пиалу с позолотой.