Московские тюрьмы

Таковы вкратце были показания давнего моего коллеги и приятеля Миши Гуревича. Протокол написан следователем, но приписка «С моих слов записано верно» и подпись — знакомым почерком Миши. И содержание не вызывало сомнения — это действительно его показания. Только ему, например, я говорил о Горбуне. Это было лет пять назад. В гостях какой-то горбатенький композитор изнурял присутствующих доказательствами засилья евреев во всех творческих союзах, говорил, что в Союзе композиторов 90 % евреев, что с конца прошлого века осуществляется международный сионистский заговор мирового господства. Не знаю, насколько все это подтверждается фактами, но его патологический антисемитизм испортил весь вечер. Об этом я сказал Мише, когда вернулся домой и застал его у себя. Но зачем он сейчас вспомнил? Что ему до этого Горбуна, которого он никогда не знал и не видел? Зачем переврал? И почти все его показания якобы с моих слов, которые он безбожно извращает, очевидно, не без участия Кудрявцева. Что ему дался Олег, которого он видел всего один раз? Года полтора-два назад в один из его довольно частых наездов в Москву (обычно он останавливался у меня) я приходил вместе с ним к Олегу. На кухне сидели его друзья — супруги из Штутгарта. Он, кажется, по национальности югослав, она — подруга Олега с детских лет, еще по кубанской станице, где они вместе учились когда-то. Супруги ездили в Краснодарский край, навещали ее мать. К Олегу зашли на час перед самолетом в ФРГ. При нас же и распрощались. Никаких особенных разговоров, во всяком случае, при нас с Мишей, не было. Я не видел, чтобы Олег дарил Гуревичу портрет Солженицына, неужели бы мне не показал? И надо же так вывернуть обычный дружеский визит. Ходи после этого в гости с такими друзьями, вовек не отмоешься. Оболгал меня, мою жену, друзей. Полуправда, которая в условиях предвзятого следствия, действительно, хуже всякой лжи.

— Ну как? — улыбается Кудрявцев.

— Чушь!

Следователь смеется, он доволен. Еще бы — в его руках козырная карта обвинения. Но он рано смеется, карта эта бита. Я отрицаю показания Гуревича. Это сделают все, кого он очернил. Его гнусность обернется против него — слишком очевидны лжесвидетельство и клевета. Например, он показывает — опять-таки с моих слов — что еще в 1969 г. (ну и память!) я потерял папку со своей антисоветской статьей, из-за чего меня вызывали в горком партии и уволили с работы. Чепуха. Эта так называемая статья изъята на обыске с другими бумагами, на суде я потребую предъявить ее, и все увидят, что это просто два рукописных листа с записями сугубо личного дневникового характера. Они были в папке со служебными материалами, которую я забыл в метро и которую мне вернул директор I московского часового завода, где я работал тогда социологом. Кто-то что-то подчеркивал в моих записях, директору они не понравились. Но он их вернул. В горком же меня вызывали до утери папки и не для нагоняя, а для подготовки постановления бюро горкома об опыте социального планирования на I МЧЗ, первом таком опыте в Москве. Постановление затем было опубликовано в «Московской правде». Уволился я с завода по собственному желанию.

Миша показывает, что Попов с компанией уговорили меня написать «173 свидетельства» для журнала «Континент». Для меня было бы честью получить заказ от столь авторитетного издания, но, к сожалению, этого не было. Текст был написан в 1977 г., а с Поповым я познакомился в 1978 г. Клевета бесспорная, и этот эпизод был чрезвычайно важен. По Гуревичу выходит, что я преднамеренно писал для антисоветского журнала, т. е. с прямым умыслом, наличие которого и составляет субъективную сторону преступления по ст. 190. Не выйдет. Не было прямого умысла, не было никакого уговора с антисовесткой компанией, значит, по советскому кодексу нет состава преступления. А вот у Миши есть — заведомо ложные показания в соответствии со статьей 181 — до года, если же оно соединено с искусственным созданием доказательств обвинения или совершено с корыстной целью — от двух до семи лет. Ну, Миша, друг любезный, держись на суде!