Московские тюрьмы

Но как же ты мог так обкакаться? От кого угодно, но от него не ожидал. А между тем, именно он оказался тем единственным, кто предал меня. Мы познакомились в 1967 г. в Свердловске на ниве зарождавшейся тогда отечественной эмпирической социологии. Он учился в Уральском университете, я заочно в Московском. Вместе входили в группу Л. Н. Когана, проводившего пионерские тогда социологические исследования на предприятиях, вместе жили и работали социологами на Северском трубном заводе. В одной комнате бок о бок, почти год. Сколько его знал, всегда он был более информирован, мыслил более радикально, чем я. Он регулярно подрабатывал от «Знания» лекциями о международном положении. Не расставался со «Спидолой» — это у него впервые я услышал «Свободу», «Голос», «Би-би-си». Охотно изо дня в день посвящал меня в перипетии вселенской борьбы между диктатурой и демократией. Трезво, со знанием дела оценивал положение в стране. Я не знал никого, кто мыслил бы более критически и высказывался более откровенно. Вот уж кто был инакомыслящим!

С 1968 г., живя в Москве, долгом своим почитал ему перво-наперво доводить столичные новости, давать сам-тамиздат и, конечно, дорожил его оценкой своих сочинений. И у него, как ни появится, первый вопрос: «Нет ли чего почитать?» В этом отношении я ему доверял как никому другому. Знал, что ему это интересно и нужно, — единомышленник. Вот почему меня потрясли его показания. Пусть — напугали, это они умеют. Он, не скажу коммунист, точнее — член партии, старший преподаватель политехнического института, кандидат наук. Квартира, жена, дочь. Полставки в социологической лаборатории, гонорарные лекции от общества «Знание». Все это жаль, конечно, терять — годами, трудом добыто, штанами протерто. Пусть обезумел от страха. Но грязь-то скрести на что? Зачем говорить, чего не знаешь, не помнишь? Зачем подписывать явно превратный протокол? Ведь что-то человеческое, хоть мизерное зернышко личного достоинства должно остаться? Неужто совсем совести нет, а только шкура и дрожь поганая? Ну ладно, своя рубашка ближе — так говори, что знаешь, не выдумывай, говори, как на духу. Маслин, например, приятель мой, инструктор Московского горкома, так говорил — я на него не в обиде. Он избегал диссидентства, не корчил из себя единомышленника, не просил почитать Сахарова и Солженицына. Он, не сказав обо мне ничего хорошего, не сказал и ничего лишнего. Может, как друг, он и предал меня, но не оболгал. Гуревич же оболгал не только меня, но и всех вокруг меня, кого знал и кого не знал. Даже Наташу, жену мою, от которой он ничего, кроме добра, не видел, которая никогда ему худого слова не сказала, а всякий раз привечала, кормила его. И потом, как рассказала Наташа, набрался наглости, в тот же день, подписав предательский протокол, приехал к ней с утешениями, мол, дал хорошие показания, Лешке ничего не будет. А сам развязал руки следователю. Кудрявцев и ребята из ГБ, конечно, могли с ним поработать. Могли сыграть и на том, что если скажешь, как надо, о друзьях Мясникова, то тем облегчишь его участь. Не сам значит дошел, а попал под влияние. Мне так подшпаргаливал доброжелатель Кудрявцев. Такое предположение как-то может объяснить клевету Гуревича на моих знакомых. Но ведь он и меня и жену мою не щадит. Нет, тут что-то другое. Ни страх, ни клев на обманчивые уловки следователя — ничто не объясняет появления таких показаний. Откуда же они? Со временем у меня сложилась некая версия.

Миша рассказывал, что вначале он поступил в Московский университет, но то ли отчислили, то ли самому пришлось уйти за, как он говорил, критические высказывания. Пострадал за правду. На официальном языке университетского начальства это означает «идеологическую незрелость». После не без труда — истфак Уральского университета. Учился хорошо, кандидатскую раньше меня начал, но долго не давали защититься. Несмотря на усилия влиятельного руководителя, так и не смог в Свердловске. Устроили, наконец, защиту в Ростове. Лет десять положил.

Другой факт. В заключении, в Тагильской лагерной больнице, встретил я парня из Полевского, где Северский трубный завод и где Миша долго после меня работал. Парень тот был мужем тамошней комсомольской активистки и знал Гуревича. Оказывается, на заводского социолога чуть уголовное дело не завели. Таскал книги из библиотеки дворца культуры, порядком натащил — на несколько лет лишения свободы. Но дело замяли. Миша сматывается в Пермь, на кафедру к Файнбургу.

Третий штрих. В тот Северский период призывали его на год в армию. Служил на Дальнем Востоке в контрпропаганде, что-то связанное с радиопередачами. Как я понял, что-то очень секретное — он не распространялся.