Московские тюрьмы

Отвечает, что текст машинописный, принесен в желтой папке, а по времени — было это зимой, в начале 1979 г. Близко к правде, и мне нечего было возразить, кроме того, что я ничего такого не помню. А вот он, сука, был в стельку пьян и все помнит. Вспомнил бы заодно еще кое-что, например, как упросил меня познакомить с женщиной, как я привел его к ней в гости, а потом насексотил Наташе, что ходили, мол, с Лешей по бабам. А ведь та женщина из нашей лаборатории стала его женой, он живет с ней до сих пор. Ну, не подлец ли? Есть, наверное, люди, у которых наушничество в крови, кому угодно, на кого угодно лишь бы насплетничать. Если есть такие одаренные от рождения, то Величко такой. Стучал на меня Наташе, милиции, теперь следователю и на суде. А может, еще кое-где и при том необязательно из-за корыстных целей, не испытывая вражды и даже сохраняя дружеские отношения. Чего ради было предупреждать меня перед обыском, что у него дважды брали ключи от квартиры, что за мной тайная слежка и советовать, чтобы я убрал из дома все лишнее? Сложность натуры? Обыкновенная, по-моему, беспринципность. Отсутствие или распад нравственного стержня. Подлость в натуральном соку. Тип человека, способного абсолютно на все. На все хорошее и на все плохое, в чьи руки, смотря, попадет. И такой человек вместе с гавриловыми, в академических недрах отечественной атомной энергетики. Он нажмет атомную кнопку над какой угодно Хиросимой, над родным городом, если прикажут. Но в отличие от американского летчика от этого никогда не сойдет с ума. Разве что напьется до бесчувствия, но это его обычное состояние. Как престижен еще недавно совсем был МИФИ — институт инженерной физики! Сумасшедший конкурс. Поступали отборные. Увидишь, что из МИФИ, — оглядываешь со всех сторон: вундеркинд! В полемике «физиков» и «лириков» запросто побивали «лириков». И кто бы мог подумать, что из технически способных ребят, из интеллектуальной элиты вырастут чудовища типа Величко, Гаврилова, Мозговой компьютер — это еще не человек. Грош цена физики без лирики — без нравственного начала талант работает на саморазрушение и разрушение.

Я взял слово и отвел показания Величко как незаслуживающие внимания. Он не может быть для суда объективным свидетелем. Во-первых, потому, что как и Гаврилов, был пьян, во-вторых, обуреваем чувством мести: два года назад угрожал выселить меня из Москвы, сделал клеветнический донос в милицию и теперь дает компрометирующие показания.

Величко криво ухмыльнулся:

— Я мог бы мстить Алексею Александровичу за кляузы на меня, но не хочу этого делать.

Кляузы? Я прошу суд затребовать из милиции соседские заявления, по которым он был оштрафован и предупрежден.

Суд промолчал и не удовлетворил ходатайства.

Недавно, после освобождения, я видел наших соседей Александровых. Они живут теперь в другом месте, всех разбросали, квартира занята другими людьми. Рассказали они, как пьяный Величко загуливал по квартире, орал:

— Одного посадил, всех пересажаю!

От коммуналки до коммунизма один шаг.

Кого вызвали следующим? Не помню, кажется, мою первую жену Лену. Через 8 лет представилась ей, наконец, возможность свести со мной счеты. В конце 1972–1973 гг. в канун развода обложили меня с отцом, как волка. Звонили в «Комсомольскую правду», где я тогда печатался. Редактор стал поучать, я порвал с этой газетой. Посещения курсов, где я читал лекции, наветы руководству института, где я работал. Перерыли мои бумаги, нашли рассказ «Встречи», носили в милицию. Меня вызвали в отделение и отдали тетрадь, не усмотрев криминала. Не говорю о жути домашних сцен. Шипение недавно еще благоволившей тещи:

— Жаль, закон на твоей стороне, будь моя воля — вон из Москвы, в желтый дом…

Теща — педагог, учит детей, отец — подполковник в штабе ракетных войск. Да и Лена тогда была уже не маленькая, с высшим уже образованием. И люди сами по себе не злые. И я им вроде бы зла не делал, во всяком случае, не я был инициатором развода. Но вели они себя безобразно. Запрет на посещение дочери. Снимается через три года, с условием: «Не говори, что ты папа». До сих пор изредка навещаю дочь под псевдонимом «Дядя Леша».

Ну, Лена, твой час — руби! Здесь ждут не дождутся твоей грязнухи. Но то ли забылось — одумалась, то ли мать моя здесь, сохранившая отношения с внучкой, Лена выступила, в общем, доброжелательно. Правда, завралась и запуталась. Противоречивые чувства — противоречивые показания. Она, конечно, не признала, что рылась в моих бумагах, что подпаливала меня со всех сторон выкраденной тетрадью. Сказала, будто я сам показывал ей рассказ, и она нашла его омерзительным. Я взял слово и спросил ее, когда показывал? Она назвала 1969 год. Но рассказ был написан в конце 1972-го и я не мог его показывать, ибо тогда мы уже с ней не жили. «Значит, было что-то другое», — вывернулась Лена. Но это значит и то, что «Встреч» я ей не давал, и факта распространения нет.