Московские тюрьмы

Я говорил с ним и с Семеном о Спартаке. Семен махнул рукой: «Это у вас личное». Володя написал по-грузински записку и отправил с баландой Спартаку. Какой получил ответ — мне ничего не сказал. Отношения наши остались по-прежнему добрыми.

Пожалуй, больше всего я общался с Назаром. Он осетин, устроился по лимиту на стройке в Москве, женился, как всякий деловой строитель, постоянно халтурил — вообще жизнью был доволен. За решеткой оказался совершенно случайно. Шел поздно вечером около метро «Октябрьское поле», понадобилось позвонить. Автомат занят — звонит девушка. Назар подвыпивший, настроение хорошее, с девушкой заговаривает. Подходит, пошатываясь, милиционер, дохнул перегаром: «Чего стоишь? Пошел отсюда!» Назар мал да удал: «Сам пошел!» Милиционер рванул его за плечо, Назар дал по морде, и тут подъезжает машина, выскакивают менты и бросают Назара в кузов. В пути доблестные милиционеры распинали ему пах в кровь. В отделение привезли чуть живого. Сутки продержали в камере, не вызывая врача. А он истекал кровью и терял сознание от боли. Через день пришел врач и отправил его в больницу. Из больницы Назар пишет жалобу прокурору. Выписывается, месяц бюллетенит, приходит извещение, что на него заведено дело. Он пишет новую жалобу и требует привлечь к ответственности избивших его милиционеров. Его арестовывают и отправляют в следственный изолятор. Такой опасный оказался преступник, что до суда пришлось изолировать. На суде в качестве потерпевшего («терпилы») выступил милиционер раза в два выше и шире щуплого Назара. Дает чистосердечные показания, как Назар его избивал. Все свидетели — милиционеры. Беспристрастный суд, тщательно рассмотрев обстоятельства дела, объективно и всесторонне признал Назара виновным и приговорил к трем годам лишения свободы за нападение на представителя власти. Я читал приговор и нисколько не сомневаюсь, что Назар говорил правду. «Отсижу хоть десять лет, хоть стариком выйду, но найду этого мента и тех двоих, которые меня в машине пиздили», — строго говорит Назар. «Опять из-за говна сядешь». «Я умно сделаю, — мстительно щурится Назар. — А хоть и сяду, теперь все равно — дорожка проторена».

Был он честен и бесстрашен. Держался с чрезвычайным достоинством. В камере жил, ни на кого не оглядываясь. Над ним подтрунивали иногда, но никто не смел задирать его, как это обычно бывает с щуплыми. Мы с ним до того сблизились, что объединили тощий наш провиант и ели, как говорится, с одного котла.

Другой мой друг — Наркоша. Так звали залетавшего по наркомании. Круглое, прыщавое, ребячье лицо с — чистыми, внимательными, живыми глазками. Большая стриженая голова на тонкой шее. Озорной, шустрый, но непоседливость его не так бестолкова как, например, у Семена. Всегда какую-нибудь серьезную проблему для себя решал.

Семен мне Наркошу в пример ставил. В предыдущей камере донимал Наркошу один наглый верзила. Нашел щенка для развлечений. То пихнет, то водой обольет, то в одеяло закутает, то «велосипед» — есть шутка такая: спящему засовывают меж пальцев листок бумаги и поджигают, ждут, когда заверещит и ногами задергает — вот хохма-то. После такого «велосипеда» Наркоша выждал, когда верзила заснет, взял толстую, литую тюремную ложку и крепко приложил по глазу. Верзила взвыл, отправили его в санчасть. А Наркошу камера поздравила — многим досадил верзила. С тех пор Наркошу никто не обижал.