Московские тюрьмы

Парни искренне удивляются: «На хуя халаты пиздил?» На полном серьезе. Цензурных слов они почти не знают. Все диалоги, разговоры, в основном, одним словом на букву «х», весь смысл в интонациях. Заносить на бумагу неудобно, но кое-что попробую, иначе не будет представления. От нечего делать парни пытаются вспомнить, кто какое кино видел. Никто ничего припомнить не может. Что-то просветлело у одного, название забыл, но напряг лоб, медленно вспоминает: «В общем, приехал пацан в город. Видит: три вора от ментов отмахиваются. А тех до хуя, щас повяжут. Ну, пацан накидал пиздюлей, оторвались от ментов. Воры говорят: «Ты пацан, путевый, будешь с нами — вором станешь». Давай они лягавых крошить. А у тех крыса была, сиповка сивая…» Что он рассказывал? Я не сразу сообразил, Дроздов звонко хохочет: «Три мушкетера!» Однажды предлагают ему: «Хочешь девочку?» Выясняется, что они бегают в ванную комнату к педерасту. «Какая же это девочка?» — отшучивается Дроздов. «Ништяк! — подают обложку «Советского экрана» с полуголой актрисой. — С понтом по мнению». То есть актрису кладут на спину педерасту и получают большое удовольствие. Спрашивает Дроздов: сколько классов кончили? У всех 8–10, среднее образование. Поголовная занятость, поголовная грамотность.

А вот настоящий анекдот, как один из таких парней, выйдя на волю, устраивается на работу. Заходит в приемную начальника шахты. Там секретарша.

— Привет, раскладуха! Пахан у себя?

— Туда нельзя, там совещание.

— Какой базар, какой сходняк без меня! — заходит в кабинет. — Привет кодле! Ты, что ли, за козырного?

— Ну, я… — теряется начальник.

Тот протягивает татуированную руку для приветствия:

— Держи набор костей.

— А вы, собственно, по какому вопросу?

— В яму возьмешь?

— А что вы умеете делать?

— Бугром могу.

— А справитесь?

— Куда они на х… денутся!

— Нет, бригадиров нам не надо, нам рабочие нужны.

— Сосал бы ты х…!

— Да как!.. — возмущается начальник.

— А вот так: чмок, чмок! — и хлопает дверью.

Первые ласточки лагерного фольклора. Скабрезно, конечно, но люди эти и жизнь их не лучше. И таких комсомольцев вылупливает инкубатор коммунистического воспитания. Цветы в навозе развитого социализма. О них еще будет что рассказать.

* * *

…Идут по следам, суки! Чего неймется, чего вынюхивают! Только что получил по телефону туманное сообщение о том, что посетили квартиру, где я на два-три дня останавливался, бывая в Москве. Допросили женщину, которая снимает квартиру, вот и хозяев нашли, кто ей сдает. Всех перепугали. Куда теперь ехать, где останавливаться, не знаю. К маю, если все слава богу, поеду, узнаю, в чем дело. Может, в связи с Сережей Кореховым? Или еще что-то? Сколько пишу, столько боюсь. Сейчас нагрянут, найдут тетрадку — поехали. Тороплюсь отчаянно. Пишу в любую минуту, в любом состоянии. Вижу, со стыдом вижу, плохо пишу. Но хоть как- то, чтоб было. Первейший долг — оставить свидетельство. Чтоб не пропал прожитый мной маразм бесследно. Чтоб можно было бросить когда-нибудь эти три года им в харю. Отквитаться бы за себя и за других. И люди чтоб знали, как можно больше людей, как можно больше бы знали то, что так тщательно и жестко скрывается. Всем надо знать подлинную физиономию этой проклятой власти. Верю: такие свидетельства приблизят ее конец. И потому пишу, несмотря ни на что. Только бы успеть. Хоть до суда описать или лучше до зоны, а там уж по обстоятельствам. Больше всего боюсь, чтоб не случилось как в тот раз: забрали все и посадили. Ни одной копии, почти ничего не осталось. Сидел без толку. Так если еще суждено, пусть хоть что-то останется. Об этом молю и боюсь пока каждого шороха. Не идут? Тогда продолжим. Но надо опешить. А вдруг? Куда я это дену?

(ст. Старица, апрель 1984 г.).

* * *

И все же сидеть с Дроздовым было трудно, у меня характер, но у него еще хуже. Постоянно замечания, брюзжание: не так пошел, не так сел, не так лег. Не выдерживаю: «Ты почему командуешь? Здесь только менты командуют». Нервозность в камере, лежу, например, читаю. Он начинает считать: «Раз». Через несколько минут: «Два!» Досчитал до шести. Оказывается, гмыканья мои считает, они его раздражают. У меня нос поломан, хронический насморк с детства. Что делать? Его тоже понять можно. Силюсь, не гмыкаю. Забудусь, и опять. Ссора. Он аккуратист. Встает по подъему в шесть. Обязательно на полчаса зарядка. А я поднимался к завтраку. Ему не нравится: «Я кушаю, а ты зубы чистишь». Сначала я отвечал примирительно: «Подожди минутку». Да и что за капризы. Умыться — ведь не параша. Газами громыхнуть он не считает зазорным. Но каждое утро Дроздов стоял на своем. Это нам обоим до чертиков надоело. Однажды, сидя за пшенкой, строго командует:

— Чтоб с завтрашнего дня по подъему вставал.

Беру крышку от параши:

— Еще раз вякнешь…

Он с деланным спокойствием ложится на шконарь и, улыбаясь, цедит сквозь зубы:

— Попробуй, печень отобью.

— Козел вонючий!

— Ты знаешь, что это значит?

— Знаю.