Московские улицы. Секреты переименований

Комаровский прискакал в Москву утром 17 декабря. «Губернатор, – пишет он в воспоминаниях, – сказал, что ожидал меня с большим нетерпением, ибо в Москве уже разнесся слух о восшествии императора Николая Павловича на престол, а между тем официального известия он не получал».

Распространившийся по Москве слух о восшествии на трон Николая I поначалу у московского генерал-губернатора князя Голицына вызвал сомнение в его достоверности, поскольку уже была принята присяга его старшему брату Константину, но в то же время и встревожил, потому что в нестабильное время междуцарствия был вполне возможен государственный переворот.

Прибытие Комаровского успокоило Голицына, а затем стал известен источник слуха.

Манифест о восшествии на престол и присяге рассылали из Петербурга несколько ведомств, в том числе Адмиралтейство. Его курьер достиг Москвы первым и вручил манифест начальнику Московского отделения Адмиралтейства, находившемуся в Сухаревой башне.

Манифест требовал немедленного исполнения приказа, то есть приведения служащих к присяге. Священник Троицкой в Листах церкви, который должен был провести присягу, несмотря на позднее время (было уже за полночь), поехал к митрополиту Московскому Филарету просить разрешение на проведение присяги. Митрополита разбудили, он с сомнением выслушал священника и велел прислать манифест, чтобы удостовериться в его существовании. Священник отправился за манифестом, Филарет же послал записку о его странном визите генерал-губернатору и спрашивал, как ему поступить.

«Странно было начать провозглашение императора с Сухаревой башни», – объяснял Филарет позже свои сомнения. Присяга обычно начиналась с главного храма России – кремлевского Успенского собора.

Тем временем священник вернулся с печатным манифестом, оформленным, как положено, не вызывающим никаких сомнений в его подлинности, и митрополит разрешил проводить присягу.

По уходе священника Филарет получил ответ от генерал-губернатора, который писал, что он манифеста не получал и, по его мнению, следует отказать начальнику Московского отделения Адмиралтейства в его просьбе. Но митрополит уже не мог последовать совету генерал-губернатора: в Сухаревой башне служащие Московского отделения Адмиралтейства уже присягнули императору Николаю I.

Всего лишь неполные сутки, но зато такие, когда решалась судьба русского престола. Солдаты, офицеры и чиновники Московской конторы Адмиралтейства были единственным в Москве подразделением, присягнувшим на верность новому императору.

Общая присяга по Москве началась лишь на следующий день, 18 декабря, в 8 часов утра в Успенском соборе.

Во время коронационных торжеств в Москве в августе-сентябре 1826 года Николай I посетил Сухареву башню.

* * *

Образ Сухаревой башни, который известен всей России, создавался в народном сознании в одинаковой степени как историческими фактами, так и легендами, окружавшими башню с самых первых лет ее существования. Может быть, легенды при этом сыграли даже более значительную, чем факты, роль. Недаром П.В. Сытин в подзаголовке к своей работе «Сухарева башня» на первое место поставил «народные легенды о башне» и лишь на второе – «ее историю».

В литературе XIX века, да и в некоторых работах нашего времени широкое распространение получила версия, что Петр I финансировал строительство Сухаревой башни, желая ее сооружением отметить «верную службу стрелецкого полковника Сухарева и его полка». Причем для подтверждения этого факта ссылались на текст памятной доски.

Поэт пушкинской поры М.А. Дмитриев в своем стихотворении «Сухарева башня» (1845 год), излагая эту версию, ссылается на памятную доску как на источник, подтверждающий истинность его рассказа:

Сухарев строил ту башню, полковник стрелецкий!
Во время бунта стрельцов на юных царей Петра с Иоанном,
Верен с своим он полком братьям-царям оставался.
Именем верного, в память ему, Петр и прозвал ту башню.
Старая подпись о том возвещает доныне потомству.

Каждый москвич, идя мимо Сухаревой башни, видел мраморные доски с надписями, укрепленные на ней. Правда, прочесть, что написано на досках, было затруднительно: висели они высоко, да и надписи были сделаны старинным, непривычным для москвича XIX века шрифтом. Так что оставалось поверить поэту на слово, впрочем, он и сам, по-видимому, был уверен, что на досках написано именно об этом.