Московские загадки

…И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственных порфирных скал.

Там нежила меня теней прохлада;

Я предавал мечтам свой слабый ум,
И праздно мыслить было мне отрада.

Любил я светлых вод и листьев шум,

И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.

Все – мраморные циркули и лиры,

Мечи и свитки в мраморных руках,
На главах лавры, на плечах порфиры.

Все наводило сладкий некий страх

Мне на сердце; и слезы вдохновенья
При виде их рождались на глазах.

Другие два чудесные творенья

Влекли меня волшебною красой:
То были двух богов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой —

Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.

Другой – женоподобный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал —
Волшебный демон – лживый, но прекрасный…

Но если Юсупов сад как обстановку своих первых вдохновений называет сам Пушкин, то и поныне остается загадкой «школа», с которой начинаются стихи. Среди всей пышности и шума бесконечных связанных с именем поэта торжеств, конференций, юбилейных празднеств, невыясненным остается главное – имена его первых учителей и обстоятельства начального обучения. Согласно свидетельству одной из современниц, впрочем, далекой от пушкинской семьи, после смерти своей соперницы в семейных делах – второй бабушки поэта – «Ганнибальша», как женщина «очень умная, деятельная и рассудительная, стала заведовать всем пушкинским домом и детьми, принимая к ним мамзелей и учителей, да и сама учила».

Имена учителей домашних остаются неизвестными, зато пушкиноведы в 1920-х годах высказывают немало предположений о реальном учебном заведении, в котором мог оказаться маленький Пушкин. В Москве было множество иностранных пансионов. Рядом с Большим Харитоньевским переулком, у Красных ворот, существовало в те же годы и «Частное народное двухклассное училище». Кому-то из исследователей представлялся вероятным даже иезуитский пансион. Но по-настоящему ни одно из предположений не совпадает с образом учительницы в пушкинских стихах, написанных в 1830 году. И если был точен образ Юсупова сада, тем более должен был быть взят из действительности образ первой учительницы, от которой маленький Пушкин убегал в тень Юсупова сада:

Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго,

Толпою нашею окружена,

Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.

Ее чела я помню покрывало

И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.

Меня смущала строгая краса

Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.

Дичась ее советов и укоров,

Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров,

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада…

И все-таки переезд в домовладение графа Петра Львовича Санти можно объяснить все той же тенью бедности, которая не оставляет семьи Пушкиных. Маленькое домовладение, маленький двор, без сада и какой бы то ни было зелени, весь застроенный деревянными постройками, тесными и неудобными. Основной дом имел по фасаду всего 13 метров, а в глубину десять. Среди жильцов здесь ютились некий чиновник Петров, уездный землемер, отец знаменитого живописца Федотов, дворовый портной графа Березинский, согласно объявлениям в «Московских ведомостях», «производивший женское портновское мастерство» и притом имевший нескольких учеников. У Пушкиных, кроме членов семьи, было еще не меньше шести человек дворовых. В этой московской квартире Пушкин будет оставаться до 1807 года. И это в ней Сергея Львовича будет посещать Н.М. Карамзин, к которому на редкость серьезно отнесется мальчик.