Московский апокалипсис

– Ух, как я на них зол, – грозно, как ему казалось, пробубнил купчик. – Прям в клочья рвать буду!

Он махнул над головой латунным безменом и рыгнул.

– Что, Кутузов Бонапарту не побил, а ты сейчас побьёшь? – поинтересовался налётчик.

– С нами Бог и святые угодники! Они даруют нам победу…

– Тьфу, дураки! Бежим дальше, Петя, бежим прямо к речке.

По Смоленской улице они помчались к набережной, и скоро им открылась величественная и жуткая картина. Дорогомиловский мост был разобран, но сапёры навели по его остаткам понтонную переправу. Сверху, извиваясь огромной змеёй, ползло неисчислимое войско. Словно гигантский дракон оседлал Поклонную гору и теперь тянется, шипастый и страшный, к беззащитному городу. Сверкая бронёй, по четыре в ряд ехали кирасиры. Нескончаемой лентой маршировала пехота. Уланы ощетинились пиками, как лес в “Макбете”. Драгуны и конная артиллерия, не дожидаясь очереди на мост, переходили Москва-реку вброд. Военные музыканты трубили в тысячи труб. Юркие адъютанты передавали распоряжения степенным генералам. Лучшая в мире армия неотвратимо надвигалась на Первопрестольную…^[11]

Пётр с трудом отвёл глаза, повернулся к товарищу. Ошарашенный, разинув рот, тот молча глядел на невиданное зрелище. Даже его простая душа была потрясена.

– Смотри! – налётчик дёрнул друга за рукав. – Эх, зачем же это!

Первая шеренга пехотинцев ступила на мост. Неожиданно навстречу им бесстрашно выбежал седобородый мужик в полушубке, с вилами в руках. Он держал их наподобие штыка и явно искал, в кого вонзить орудие. Вот безумец наметил жертву: правофлангового тамбурмажора в расшитом галунами мундире. Видимо, из-за этих галунов мужик принял музыканта за генерала. Поравнявшись с французом, он перекрестился и сделал неумелый выпад. Тамбурмажор ловко от него уклонился, взял смельчака за плечи и одним сильным толчком сбросил с моста в реку. Мелькнул на поверхности тулуп и через секунду исчез…

– Ну, братское чувырло, я тебе это припомню! – погрозил издали кулаком Саша-Батырь, и едва не полез драться с тамбурмажором.

– Очумел? – схватил его за рукав Пётр. – Наше дело теперь – охать да помалкивать. Бросила нас армия! Да и потом, что этому французу оставалось, когда на него с вилами налетели?

– Знамо что: по шее настучать да отпустить! Он же пьяный в зюзю, не ведает, что творит! Убивать-то зачем?

Расправа на мосту, похоже, не понравилась и самим французам. И когда в начале Смоленской на них бросилось ещё несколько смельчаков, их не закололи, а просто обезоружили. Развернули и дали хорошего пинка… Последние защитники Москвы тут же разбежались. Огромный поток захлестнул город и стал, дробясь на десятки ручейков, вливаться в берега московских улиц. Словно прорвало дамбу, и Первопрестольную сейчас затопит по самые маковки…

– Пошли! – отвернулся от реки Саша, и первый заторопился на Остоженку.

Через Смоленский и Зубовский валы приятели быстро добрались до места. Владение Барыковых занимало почти всё пространство между 1-м и 2-м Ушаковскими переулками. Двухэтажный кирпичный особняк с пристроенными по бокам флигелями был украшен чугунным балконом хорошего литья. На пилонах ворот надписи: слева – “Дом тайного советника и кавалера Барыкова”, справа – “Свободен от постоя”. Особняк казался нетронутым. Ахлестышев с бьющимся сердцем дёрнул за шнурок звонка. Эх, давно он тут не был! Тогда, весной, здесь распивал чаи другой человек – свободный, ничего не боящийся, доверчивый.

Пётр стоял и прислушивался. Изнутри, как и следовало ожидать, никто не отзывался. Саша прошёлся вдоль фасада, потрогал калитку: тоже заперта.

– Ну, пошли; нету тут никого.

– Я хочу внутрь попасть.

– Зачем?

– Не знаю… Поглядеть ещё раз, напоследок, как она здесь жила. На тахте её посидеть, в её окно на сад выглянуть. Понимаешь?

– Нет. Но пособить могу, ежели хочешь.

– Чем?

– Никогда не видал, как я дырбасы^[12] отворяю? Ну, смотри. И учись!

Батырь подошёл к парадному, примерился и резко навалился на дверь плечом. Та подрожала немного под мощным напором и приоткрылась.

– Во! Засов своротил. Ай да я! Ну, чего ждёшь? Иди на свою тахту!

Пётр на секунду замешкался – неудобно подламывать чужой дом! Но сегодня был такой день, что дозволялось любое безобразие. Всё равно или чернь, или французы скоро сделают это… И он вошёл внутрь. Обширная передняя, богато украшенная лепниной, была ему хорошо знакома. Дубовые, обитые красным плюшем, диваны. Бронзовая люстра на двенадцать свечей. И широкая мраморная лестница со статуями вакханок по бокам. Всё без изменений. Когда-то ему тут приветливо улыбались, принимали шинель, вели наверх…

Прилив воспоминаний прервал какой-то звук на втором этаже. Ахлестышев насторожился и бегом взлетел по лестнице. Грабители? Или остался кто-то из слуг? Тут из-за портьеры осторожно высунулось девичье лицо. Незваный гость поразился: это была камеристка Ольги, дворовая девушка Евникия.

– Ты что тут делаешь, Ева? Разве ты не уехала с барыней?

– Пётр Серафимович? Ой, святые угодники! А мы уж думали, французы лезут! А почему вы в таком платье? Да не один; а человек-то при вас, прости Господи…