Московский бридж. Начало

И тут до меня дошли слухи, что среди принятых школьников были те, которые выступили не лучше, чем Анька. Я пожаловался на это дело одной своей университетской подруге. Назову ее здесь условно Майей Херц. Так вот, Майя Херц мне на это сказала: а что ты, мол, Слава, хочешь? Ведь в эту школу поступает много ребят, родители которых – известные математики. А если дети известных математиков не очень хорошо выступили на экзаменах, то это справедливо, что их приняли. Потому что их родители смогут им помочь в дальнейшем.

Это, конечно, интересное соображение – принимать в математическую школу не тех детей, которые более талантливы в математике, а тех детей, родители которых стали профессиональными математиками. Но мне такая логика не показалась правильной. Я пожаловался на это дело Марику Мельникову. Марик сказал мне, что он тут же позвонит Шурику Кириллову или Коле Константинову, которые в этой школе играли ведущую роль. И он действительно позвонил Шурику Кириллову и потом перезвонил мне и сказал, что я могу считать, что Аньку уже приняли в школу.

А Анька мне сказала, что раз ей дали ту самую единственную задачу, про которую я ей рассказал, то, может быть, я ей расскажу еще про какую-нибудь задачку? Я напрягся и дал Аньке еще какую-то задачку, которая мне показалась стоящей данного момента. Одновременно я попросил Генриха объяснить Аньке, как геометрические задачи на построение можно решать с помощью аналитики. Генрих позанимался с Анькой. Анька пошла на третий тур. Смешно, но там сработали и прием, объясненный Генрихом, и моя вторая задачка. Кроме того, Анька сделала еще одну задачку уже вполне самостоятельно.

Через пару дней нам позвонили из школы и сказали, что Аньку приглашают на четвертый тур. Три задачки на третьем туре не решил никто, кроме Аньки. Однако после третьего тура еще часть школьников была принята в школу. Тут я позвонил Марику и спросил его, как он объяснил Шурику Кириллову, о чем он его просит. И не понял ли его Шурик Кириллов так, что Марик просит Аньку не принимать в школу, даже если она решит все задачки? Одновременно я позвонил в школу и сказал, что Анька больше ни на какие туры не пойдет. Очень быстро после этого из школы позвонили и сказали, что Анька туда принята.

Тот факт, что Анька смогла на экзамене решить задачку на геометрическое построение, используя при этом некоторую технику, которую ей объяснил Генрих, говорит хорошо не только об Аньке, но и – еще больше – о Генрихе. Видно, он был все-таки классным репетитором. Сам он, кстати, был не очень высокого мнения о том, что делает. Он мне как-то сказал, что  есть люди, которые что-то умеют делать, например вот ты (это он сказал про меня). А есть люди, которые сами ничего не умеют делать, например я (а это он сказал про себя), и они могут только учить других. По всей видимости, излишняя самокритичность Генриха была присуща ему не только в бридже, но и вообще в жизненных ситуациях.

Генрих никак не мог сам для себя ответить на вопрос, почему в стране, где мы жили, бридж был запрещен, а, скажем, шахматы и домино не были запрещены. И у него возникла такая идея – а что, если играть в бридж, но на костяшках домино? И он изготовил из домино аналоги карт. Деталей этого изготовления я не знаю, никогда я этого домино не видел, но знаю, что оно было изготовлено, и пробная игра в Парке культуры и отдыха состоялась. (А может быть, на Генриха тоже оказали влияние московские художники-нонконформисты, которые, борясь с запретами властей, примерно в это же время стали устраивать свои выставки на «открытом воздухе»?)

Генрих сказал мне, что назовет свое изобретение «математическим домино». Я предложил назвать это «математическим универсальным домино» (сокращенно – МУДО). Но Генрих такое название не принял.

«Математическое домино» Генриха Грановского не пошло широко. Но идея была неплохой.

Как-то в Горбачевские времена, накануне намечаемой поездки Горбачева в Вашингтон, Генрих пришел на Преображенку и сказал, что проходил где-то близко от своего дома и там какие-то бабульки в разгар какого-то празднества исполняли в подпитии всякие там частушки. «Ну, – сказал Генрих, – знаешь, как они прокричат таким пронзительным голосом какие-то две или четыре рифмованные строчки и потом крикнут "Ии … их! " и закружатся в каком-то простом танце».

И я сказал, что знаю, о чем он говорит, но, пожалуй, не видел такого в жизни, а только, наверное, где-то на сцене.

«Ну, вот, – продолжал Генрих, – а я ворвался в их пляску и тоже прокричал:

"Мишка, штопаный гандон,

Завтра едет в Вашингтон!

Ии…их! "

Они были очень напуганы этим, и мне пришлось оттуда смыться».

Сейчас, когда я пишу эти строки, я ясно представляю себе лицо Генриха: улыбка, слегка выпученные глаза, слегка возбужденная манера рассказа. Он немного грассировал, и когда рассказывал что-то, то подходил очень близко к тебе, не соблюдая даже ту небольшую дистанцию, которую мы держали в России.