Московский гость

И все заговорили наперебой, не оставаясь в стороне от торжества правды, подали голос за продолжение удачно наладившейся у них в Беловодске жизни и за исключение Радегаста Славеновича из списка тех, кому можно доверять. Старику Баюнкову, который осунулся и заметно сдал на тяжкой канцелярской службе, протекавшей в отнюдь не благоустроенном подвале, велели не мешкать с оформлением документа, гласящего, что мэр снят с довольствия. Шум поднялся невообразимый. Одна молодая особа, давно уже клевавшая носом, проснулась в некотором ужасе, сгоряча решив, что началось обещанное светопреставление, выскочила из-за стола, подбежала к стене и пустилась с завидной ловкостью покорять ее. Она карабкалась, используя рисунок обоев как складки и выступы, естественные для горных пород, благополучно миновала абстрактные пейзажики в золоченных рамах, добралась до лепного потолка и, дрожа от страха всем телом, зависла на нем подобно летучей мыши. Дочь пресловутого Ирода, чье отцовство в данном случае вызывало у здравомыслящих исследователей седой старины большие сомнения, она привыкла проживать в сумрачных подземельях, вечно испытывать голод, быть уродливой и злой и даже не иметь рук. При таком житейском опыте и навыках явиться вдруг в Беловодск довольно приятной и добродушной на вид девчушкой, поселиться в светлых хоромах, где все располагало к ленивому сытому существованию, и заиметь руки стоило ей в свое время суровой душевной борьбы, что не мудрено, поскольку смахивало на беспримерную измену ее истинному предназначению. Понятно и то, почему пророчество Радегаста Славеновича напугало ее до крайности: она не без оснований ожидала при возвращении в родное подземелье изрядной взбучки от сестер и подруг, которые по темному своему невежеству и жестокой зависти считали ее выскочкой.

Некто Любим, первый заводчик всяких непристойных забав и произвола в амурных делах, скорчил на своей кошачьей физиономии игривую гримаску и, с комическим драматизмом простирая к трепетно повисшей в воздухе малютке руки, заблажил:

- Лихоманка сердца моего, славная трясучка и знобуха, Глядея ненаглядная, глаз не смыкаю, аппетит и сон потерял, покоя не ведаю - вот что симпатия к тебе со мной сделала! Добруха безымянная, что ж ты, лихачка, с моими нежными потрохами вытворяешь? Куда и пошто забралась, летучка? Спустись, Гнетея, не мучь утробу мою, подари ей долгожданное наслаждение! Лихорадничаю наяву, зову тебя неуступчивым своим заклинанием, права имею на твою кусучую ласку!

Та, к которой он обращал эту пылкую и вызывавшую общий смех речь, как будто заслушалась своим наивным сердцем и была не прочь спуститься к котообразному вралю. Но она стала уже каким-то отвратительным тощим созданьицем величиной с телефонную трубку, с черными и прозрачными, как у стрекозы, крылышками и могла больше не цепляться за потолок, а просто висеть под ним, чуточку расправив орудия своей пернатости. Осознав это, Любим с переходящим в завывание мяуканьем бросился наутек, однако не проделал и двух шагов, как вдруг, распластавшись на полу, обернулся полным котом, шевелившим от недоумения и, может быть, обиды фантастически большими ушами. Лихорадка молниеносно спикировала ему на загривок, ее призрачное, словно нарисованное личико зажглось сладострастным нетерпением, и, поднося к мягкой, густой шерсти кота узкую щель рта, она обнажила в ядовитой ухмылке острые зубки. Пушистый затейник встал на задние лапы, а передними попытался сбить ее, яростно вертя головой, но лишь бесполезно цеплялся за уши и в судороге неприятия той концовки, которую неожиданно получил устроенный им роман, без всякого смысла теребил их. Затем он, повизгивая от боли и возмущения, устремился к двери.

- Такую делаю тебе острастку, - возвестил напрочь угоревший в винных парах господин, приближаясь к неподвижно сидевшему в кресле Волховитову и выгибая колесом средний палец на большом в намерении выдать лбу начальника оглушительную щелкушку. Но тут же в панике отступил, так и оставшись, впрочем, с выставленной для физического воздействия рукой, тогда как вместо носа у него внезапно вырос поросячий пятачок, а ноги преобразовались в копыта наподобие козлиных. Его помятая и заблеванная одежда испарилась, как не бывало, и, почесывая когтями не занятой в прежнем, еще человечьем упражнении лапы мохнатую грудь да потрясая рожками, он с тоскливым воем поскакал в том же направлении, где скрылся неудачливый ухажер обитательницы подземелья.