Московский гость

- От человека, который заявляет, что у нас с ним есть общие дела, я сначала хотел бы услышать, каковы его политические убеждения. Вы человек малоизученный.

- Оставьте эти старорежимные штучки! - вспылил Шуткин. - Ваша власть кончилась! От пресмыкающихся бегаете - небось на душе много горького осадка после такой олимпиады? А я вам даю разумный совет, и будет лучше, если вы к нему прислушаетесь...

Григорий вмешался, предотвращая ссору. Он подхватил старика под руку и потащил в глубину больничного двора.

- Мы пришли к Федулу, - напомнил он.

Мартын Иванович, извиваясь в цепких руках друга, кипятился:

- Нет, ну что за мракобесы! Демагоги! Резонеры! Они посмотрят из своего укрытия, как рушится мир, а потом будут требовать у оставшихся в живых отчета в их политических убеждениях!

Он и не подозревал, насколько Григория влекло к старику Федуле. Частые отклики Виктора и Веры о Фаталисте, больше, разумеется, восторженные, чем содержательные, подняли в конце концов их гостя в довольно туманную область мечты о возрождении где-то на путях высокой поэзии. Обдумывал он эту мечту не без ребячества. Он должен не повторить Фаталиста, не подражать ему, не заделаться каким-то образом самим Фаталистом, а стать следующим за ним, равным ему во всем, даже, может быть, чуточку превосходящим и, естественно, воздвигающим столь же мощную духовную волну. Положим, Григорий не питал особых иллюзий относительно своего поэтического дара, тем более что и не пробовал себя никогда в стихосложении, но что же мешало ему думать о шансах на такое усиление его мощи по ходу строительства новой жизни, которое приведет его и к легкости обладания поэзией? Отсюда следовало, что начинать можно с малого, например, с откровенно плохих, пробных стихов, постепенно обретая силу для восхождения на вершину, откуда он и будет воздействовать на мир, как в свое время воздействовал Фаталист. Такое развитие и распространение духовности предполагало нечто вроде общественной деятельности, по крайней мере обращение к людям, от которых Григорий в сущности отворачивался, думая прежде всего о собственном бессмертии, - но почему бы и нет? С высоты, достигнутой пока лишь в воображении, Григорий уже любил Виктора, побудившего его среди ночи сбежать в Беловодск, ласкал и благодетельно прищучивал его волной духовности, осыпал всеми дарами, какие тот только мог пожелать. Но в действительности этот самый Виктор своим неуемным красноречием и мешал ему взяться за перо. Поэтому Григорий, вырвавшийся из-под словесного ига экскурсовода, но тут же попавший в объятия не менее словесного, а к тому же еще как будто и маленько сбрендившего на старости лет Шуткина, был доволен, что извилистый и вязкий путь по человеческим сущностям ведет его все же к поэту.

Дедок Федул обитал в бытово загаженной деревянной сторожке в дальнем конце больничного двора. Над хрупким строеньицем солидно шумел неохватный дуб, мимо которого частенько катились в морг укрытые простыней покойники. Поэт и могучее дерево сочувствовали жизни и не торопились умирать. Старичок, крошечный, под гномика, при всем своем несметном возрастном богатстве сохранил не только душевную бодрость, но и физическую подвижность, которая заставляла даваться диву опытных эскулапов, а всяких немощных пациентов, едва добиравшихся до окна своего корпуса, сурово завидовать ему - когда он моторно и скорее всего бесцельно, просто от избытка сил, проносился по аллеям и тропинкам. Но энергия тела только прислуживала несгибаемой гордости его духа, нередко переходившей, впрочем, в некую надуманность и манерность, как было и теперь, так что он даже не подумал выйти навстречу гостям из затянутого паутиной угла, где сидел, склонившись над рукописями. Мартын Иванович заявил желание услышать от дедка добрый совет относительно путей проникновения в тайну языческого мира, а возможно, и методов борьбы с ним, если какой-то исторически выдохшийся осколок прошлого и впрямь отважился на воскресение и выход из многовековой тьмы, - ведь не мог благородный поэт Федул ничего не слышать о последних событиях и странных происшествиях в городе? Дедок ответил мудрой, но равнодушной улыбкой, которая обозначилась снаружи, поверх покрытой паутиной бороды, лишь потому, что между ее седыми нитями заблестели его большие и крепкие зубы, расставленные как зубцы на граблях.

- Ничего не слышал, а вы избавьте меня от бесполезных сведений, проскрипел он. - Я живу на отшибе, не интересуюсь... Совет дать не могу. Бога нет!

Противоречивая улыбка так и застряла в его бороде. Он таинственно добавил:

- Но за Волховитова я отдал свой голос.

- Зато нас интересуют ваши стихи, - сказал Григорий.

Поэт кивнул на внушительную кучу тетрадей, в беспорядке валявшихся на столе, и коротко бросил:

- Читайте!