Московский гость

Время до объявленного градоначальником праздника пролетело с неслыханной быстротой, людям казалось, что они не успели и подготовиться, преодолеть в себе вековую апатию, сменить оцепенение, взыскующее равнодушия как к будням, так и к праздникам, на оптимистическое различение их и вдохновенное стремление хоть из чего-то извлечь удовольствия. Однако режиссура Волховитова вовсе не ждала от них никакой подготовки, проще говоря, не надо было шить особые наряды к этому дню или выдумывать для себя оригинальные небудничные роли, а тем более искать деньги, чтобы отметить праздничный день не хуже, чем это сделают, скажем, более состоятельные соседи, друзья и близкие. Требовалось одно: первого августа выйти на улицу и безоглядно отдаться атмосфере карнавала. Подготовка, стало быть, требовалась только внутренняя, подразумевающая именно безоглядность, забвение всяких тягот и забот, а внешнюю сторону мэр брал на себя. Предполагалось, что праздник как таковой продлится один день, а что с душком праздничности, имеющим обыкновение далеко не сразу улетучиваться из закружившихся, захмелевших голов, произойдет в последующие дни, и произойдет ли вообще, покажет время.

В Кормленщиково, в семье экскурсовода, расширившейся за счет подзатянувшегося пребывания московского гостя, объявление дня города вызвало пространные дебаты. Между тем, спорить было особо не о чем. Виктор сразу решил, что на карнавал не пойдет и в «этой ахинее» участвовать не будет, и Вера поддержала его, а Григорий Чудов сказал, что у него нет никаких принципиальных соображений, которые мешали бы ему почтить своим присутствием уже получившее большую рекламу и как бы заблаговременную славу событие скорого будущего. Коптевы вовсе не уговаривали Чудова изменить принятое решение, стало быть, каждый должен был бы попросту остаться при своем мнении, один раз уверенно высказав его, да так оно и случилось, однако положение выглядело все-таки драматическим, а ситуация неразрешимой, поскольку экскурсовод то и дело произносил критические монологи по поводу «непотребства властей» и уже в силу этого складывалось впечатление бесконечного и тягостного спора. То, что мэр в ответ на справедливое требование рабочих выдать им зарплату и нормально организовать их труд предложил им поучаствовать в каком-то ненужном, из пальца высосанном торжестве, ужасно оживило аналитическую мысль Виктора. Чтобы обрушиться на отвратительное, преступное легкомыслие мэра с убийственной критикой, он заходил с разных сторон. Так, были периоды, когда он указывал на причины, почему та или иная категория населения не может и не должна участвовать в празднике; например, школьные учителя — с чего бы им веселиться, если школы, брошенные на произвол судьбы и влачащие жалкое существование, практически не готовы к началу нового учебного года? Или обманутые всякими скороспелыми и плутоватыми финансистами вкладчики, их обчистили до нитки, лишили средств к существованию, а теперь они слышат от властей, от тех, кто по определению обязан встать на защиту их интересов, призыв забыть все свои недоумения и тревоги и с головой окунуться в «бред маскарада». Невероятный цинизм! Затем наступала стадия, когда Виктор брал мэра и его подручных в оборот с позиций высшей справедливости, трубным голосом пророка, завзятого глашатая истины предрекая им неминуемую кару за это надувательство, за обман простодушных и доверчивых граждан, готовых клюнуть на любую приманку. Но если, выступая как бы представителем тех или иных ограбленных и униженных слоев населения, Виктор выглядел довольно убедительно, то в пророчествах он ограничивался, главным образом, патетикой, не подводя под свои громкие заявления никакой визионерской и апокалипсической базы. Он сулил мэру неизбежное наказание, даже гибель, но ничем, кроме неуемного голословия, подкрепить это не мог. Обещания распалившегося парня, что само небо возьмется за подлеца, преступившего все границы приличий, что мэр-де и сам навсегда потеряет покой после такого явного насилия над моралью и счастлив все равно уже не будет, не многого стоили.