Московский гость

— Теория теорией, а к погромам и экспроприациям ваш брат левак всегда готов. Для чего же еще ему бузить и затевать смуту, как не для грабежей? А награбивши вволю, вы начинаете с важным и суровым видом правительственных чиновников резать друг друга.

— Это вздор… клевета! — задыхался Леонид Егорович от негодования. — Время грабежей давно прошло… да, были отдельные ошибки, перегибы, но это от несознательности масс… К тому же много всяких проходимцев и карьеристов примазалось к движению, они и погубили дело… А теперь все будет иначе, мы возьмем власть мирным путем и никого грабить не будем, а просто отстраним таких, как этот Макаронов.

— Отстранишь от его денег? От этого кафе? — Антон Петрович устало усмехнулся. — Опять ты за старое, Леонид Егорович, а пора бы угомониться.

— А ты не трогай меня, не задевай!

— Но ты же не попка-попугай, чтобы повторять когда-то заученные слова и формулы. Ты умный человек, ты развиваешься… новая среды и новые обстоятельства по-новому развивают тебя. Ты жил в застое, пока руководил своей дурацкой ячейкой, а сейчас ты весь в движении, в борьбе… Мы оба боремся. Но за что? Я для того постоянно и задеваю тебя, тормошу, чтобы ты осмыслил прошлое и прояснившимися глазами взглянул на наше с тобой настоящее. Неужели ты до сих пор не понимаешь, что лежит в основе всех этих красных идей? Сейчас ты уже должен понимать, сейчас, когда ты беден и для поддержания жизни вынужден унижаться на сцене, работать на подлеца, который нещадно и нагло тебя эксплуатирует.

Красный Гигант вытаращил глаза.

— А ты, ты-то сам? — вскрикнул он болезненно. — Разве не ты заманил меня в этот притон, не ты заставляешь меня здесь страдать от унижения, от того, что мне, такому грузному, тяжело сделать лишний шаг, а постоянно приходится? Не твоя это идея?

— Моя, — вздохнул Голубой Карлик. — Но я хотел как лучше, надеялся поправить наше финансовое положение. И мне жаль, что так вышло… Но ведь я о другом. Скажи, чего стоят все твои теории, все тома классиков твоего учения, когда ты видишь толстую пачку денег в руках этого Макаронова и у тебя текут слюнки, ты исходишь в зависти, в бессильной злобе, в тоске? Ты понимаешь, что это очень далеко — устраивать революцию с последующим шаганием к светлому будущему, зато близко — вырвать из загребущих рук ту пачку, купить ящик водки и пакеты с закуской, явиться на лоно природы и пить и закусывать, закусывать и пить до посинения…

— Это не мои идеи и чувства, — угрюмо возразил Леонид Егорович. — Но для человека, доведенного до отчаяния, чаще всего только обрисованный тобой путь и остается. А кто виноват? Тот, кто лишил пролетария и крестьянина истинного образования, не открыл ему глаза на возможности честной и культурной жизни…

— Оставь… насчет образования и честной жизни — об этом не надо, — с досадой прервал друга Антон Петрович. — Не вам, сгубившим Россию, говорить о честности и культуре.

— Но ведь и ты, со своими идеями полной демократии, свободы слова и совести, приходишь к тому, что, с одной стороны, балом правит разнузданный торгаш, хапуга, а с другой, мается нищий и униженный труженик. И ты не нужен ни тому, ни другому, потому что для первого вся демократия и свобода в его деньгах, а для второго нет ничего более заманчивого, чем экспроприация.

Артист в голубом, откинувшись на спинку стула, даже зубами заскрипел, так мучительно было для него признать правоту друга. Но он был честен. И сказал:

— Это верно. Ты прав, Леонид Егорович.

Артист в красном просиял, довольный, как мальчик, получивший в подарок дорогую игрушку. Голубой Карлик презрительно усмехнулся на это его простодушие.

— Значит, — сказал он, — мы оба приходим к одному и тому же. Вот что меня озадачивает и мучает: где же выход? в чем спасение? существует ли воистину чистый и справедливый путь? До сих пор всегда даже самые верные, гуманные, человеколюбивые идеи оборачивались кровью, насилием, войнами, ложью, лицемерием. Тупик? Ты бьешься головой об стенку, размышляя обо всем этом?

— Мне достаточно того, что ты колотишь меня на эстраде.