Московский полет

Я смотрел на него и не знал, что сказать. После приказа министра, запретившего всем киностудиям страны брать меня на работу, я вспомнил о своем еврейском происхождении, послал эту великую державу к чертям собачьим и в потоке еврейской эмиграции уехал в США. Хотя я не говорил по-английски, не читал «Variety» и «Times», не играл в текши, никогда не носил французских галстуков. Но у Кости, который по своим организационным талантам мог бы легко войти в первую десятку голливудских продюсеров, не было еврейской крови, и он остался в СССР. И когда я ехал в Европу и в Америку, любуясь картинами Боттичелли во Флоренции и скульптурами Микеланджело на юге Италии, когда я дышал средиземноморским бризом на Капри и пил «капучино» на виа Венето, – в это самое время Костя Зайко, рискуя собой, спас мой фильм. Фильм, который был арестован КГБ и который приказал уничтожить сам Министр кинематографии СССР. Костя просто выкрал у них эту картину. За что мог, конечно, поехать совсем в противоположную от Европы сторону лет эдак на десять. Я смотрел на Костю и не знал, что сказать. – Well, – произнес он, читая мои мысли. – Может быть, теперь ты дашь мне сигарету? Я покачал головой. – Не дам.

– Понимаешь, старик, – сказал он. – Фильм, если ты помнишь, был на двух пленках – изображение отдельно, а звук отдельно. Так вот я спас только изображение. Фонограмму – не удалось, из-за ерунды сорвалось! Главное, я даже отключил подачу энергии на фабрику, чтобы задержать…

– Что? Что? – я не поверил своим ушам. – Ты отключил энергию кинофабрике?

– Ну, это было просто! – отмахнулся Костя. – У нас же все делается по плану, но с бардаком. Смыв фильма был запланирован на 12 января. Поэтому я прилетел в Рязань восьмого, думая, что у меня куча времени в запасе. За три ночи, сам понимаешь, мне могли вынести с фабрики не только наш фильм, но и половину проявочных машин. Поэтому я не спеша звоню из гостиницы диспетчерше фабрики, приглашаю ее на вечер в кабак, а она говорит: «Костя, сегодня ваш фильм смывают». Оказалось, у них какая-то дырка в плане, Братский комбинат не поставил им целлюлозу, и они за час до моего прилета сунули наш фильм в ванны с раствором. Ты представляешь? Как у меня тогда инфаркт не случился – вот что удивительно! Но, слава Богу, они начали со звуковой пленки! Ну, сам понимаешь, я не мог отменить приказ директора фабрики и вообще не мог засветить мой интерес к этому фильму, я же прилетел получать у них пленку для своей новой картины, вот и все. Короче, что мне делать? Я схватил такси и помчался на электростанцию. И за два ящика водки отключил подачу электричества на кинофабрику. Просто. А вечером, когда директор и парторг фабрики ушли спать, я включил фабрике энергию, и ночная смена проявщиков пленки скопировала мне позитив. Но фонограмма погибла, старик, извини. Правда, все можно озвучить заново, если… – тут он замялся и отвел глаза. – Если что? – спросил я.

– Ну, понимаешь, Вадим… – произнес он словно бы через силу. И спросил: – У тебя правда, нет сигарет?

– Нет, – опять соврал я, хотя уже и сам смертельно хотел закурить.

– Понимаешь, старик, – сказал он снова. – У нас, конечно, гласность уже и свобода, все так. И если я вытащу сейчас этот фильм, то все будут кричать, что я герой и так далее. Но никто не знает, что может случиться завтра. Какой-нибудь Гидаспов, Нина Андреева или Лигачев станут на место Горбачева и – конец, мы снова при социализме. И вот тогда КГБ от меня мокрое место оставит. Сам понимаешь, я же у них целый кинофильм выкрал. Они таких вещей не прощают.

– Ну так черт с ним, с фильмом! – сказал я как мог небрежней. Потому что Костя был совершенно прав, в этой стране в любой день может случиться что угодно, вплоть до правительственного переворота. А кроме того, у Кости всего неделю назад был инфаркт, и не мне толкать его сейчас на очередную авантюру. – Бог с ним, с фильмом, старик, – повторил я. – Мир прожил без этого фильма десять лет, проживет еще годик.

– Подожди… – поморщился он. – Есть другой путь. Предположим, эту копию за пол-литра водки сделали не на рязанской кинофабрике, а на «Ленфильме». И не в январе семьдесят девятого, а в июле семьдесят восьмого. И не для меня, а для тебя. Понимаешь? – Нет…

– Ну как же? Все просто! Ты предчувствовал, что у фильма могут быть неприятности, и, на всякий случай, за пару бутылок водки сделал себе в студийной лаборатории копию позитива. Потом нелегально вынес ее со студии и закопал у бабушки в саду. А теперь ты приехал, достал из земли ящик с фильмом и принес в Союз кинематографистов – пожалуйста! А потом сел в самолет – и гуд бай, никакой КГБ тебя не достанет. А мой кооператив купит у Союза кинематографистов эту пленку, мы ее сами озвучим и будем показывать в сети своих кинотеатров. Конечно, при условии, что ты, как автор фильма, дашь нам такое право, – и Костя лукаво посмотрел на меня своими серыми глазами.