Московский полет

Я ответил, что, конечно, он может идти – он все равно не понимает ни слова в этой телепередаче.

– На Ратушной площади есть ночной бар, – сказал Сэм. – Мы договорились все встретиться там в девять вечера, отметить наш последний вечер в Советском Союзе. Ты придешь? – Sure!

Он ушел, а я снова вернулся к экрану. Там опять был мой друг Виктор Мережко. Он говорил:

«…Другое дело, когда ты возвращаешься в свою страну, которую покинул вынужденно, и возвращаешься с желанием отдать себя, попросить даже прощения, покаяния. Ведь самое главное качество человека – это прийти с покаянием, даже если ты был изгнан. Приди в свой дом и покайся за грехи свои и за грехи того дома, из которого ты ушел…»

Я обалдел. Полная, еще невыпитая рюмка водки стояла передо мной, и вообще я не чувствовал себя пьяным. Но что за бред он несет с экрана? Я должен просить прощения за то, что был изгнан из этой страны? Почему? И у кого мы, изгнанники, должны просить прощения? У тебя, Витя? Или у Павлаша? Или у КГБ? «Самое главное качество человека – это прийти с покаянием…». Ну, это ты загнул, Витек! Я залпом выпил свою рюмку и тут же заказал еще. А на экране Марк Захаров сказал Виктору: " Нам надо закончить разговор с вопросительным знаком.

– Я думаю, что давай вернемся к Галичу и к Плоткину, – ответил друг моей юности Виктор Мережко, явно незаслуженно ставя меня вровень с феноменально знаменитым в России бардом Александром Галичем, который за пару лет до меня тоже эмигрировал из СССР и умер в эмиграции, – потому что жизнь этих людей так или иначе была сломана. Плоткин был преуспевающим кинематографистом, Галич был замечательным поэтом и драматургом. Я уверяю тебя, что Плоткин, который пишет сейчас за границей вот такие… – тут Витя сделал эдакий пренебрежительно-снисходительный жест рукой, – не всегда самого высокого класса романы, он бы здесь работал лучше. А он окунулся в совершенно другую почву, вступил на нее и стал писать то, что совершенно ему несвойственно. То, что он недостаточно хорошо знает. Он потерял сердце и стал работать только разумом…"

Я замер с рюмкой водки в руке – я не верил своим ушам. Витя! Витя Мережко! Друг юности! Мы с тобой последним рублем делились! Я твою дочку в ванночке купал! И ты, даже не читая моих книг, про меня эдак презрительно-снисходительно! Что я потерял сердце… Да уж лучше бы ты, Витек, сказал, как когда-то «Литгазета», что мои книги распространяет ЦРУ!

Чувствуя на себе взгляды всего бара, я с горящим от бешенства и стыда лицом слушал дальше. Марк Захаров спросил у Мережко:

"– А кто-то приобретает от того, что он уходит от родины?

– Нет, – быстро и твердо ответил Виктор. – А Герцен? Не приобрел? – поймал его Марк. – Герцен приобрел гражданство, я полагаю, – туманно ответил Виктор, – чувство гражданства.

– Нужно заканчивать наш разговор, – сказал Захаров. – Потому что нас могут отрезать от времени. Надо каким-то хорошим вопросительным знаком закончить. Вот можешь ты такой забросить вопрос, чтобы после нас долго думал видеозритель?

– Сейчас подумаю, – сказал Виктор. – Пусть пленка идет…

– А когда ты напишешь пьесу и принесешь в театр? – спросил Марк. – В конце года, – сказал Виктор. – Это ты знаешь, – улыбнулся Марк. – А на что же ты не ответишь?

– А ты бы смог уехать из этой страны? – вдруг спросил у него Виктор.

– Нет! – почти испуганно сказал Марк. И повторил: Нет! Нет…

– Не хочешь? – улыбнулся Мережко, имея, конечно, в виду общеизвестный в России факт, что Захаров еврей, как Плоткин и Галич.

– Нет, не хочу! – твердо отмежевался от нас Марк Захаров.

– А как ты считаешь: вот те, кто уезжал, они правильно делали? – жал на него Виктор.

– Я думаю, что это индивидуально, – вынырнул мыслью Захаров и продолжил уже свободней, уверенней: – Каждый человек – хозяин своей судьбы, у каждого есть свой ангел-хранитель, каждый должен мерить жизнь своими критериями, я не хочу быть ничьим судьей…"

После этих слов они оба – и бывший друг моей юности Витя Мережко, и его новый еврейский друг Марк Захаров – исчезли с телеэкрана, а вместо них возник Александр Галич – пожилой, усталый, с гитарой. Он пел:

И все-таки я рискую
Прослыть шутом, дураком, паяцем!
И ночью и днем твержу об одном:
Не надо люди, бояться!
Не бойтесь тюрьмы,
Не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада!
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Кто скажет: "Идите люди за мной!
Я вас научу, как надо!".

Я заказал двойную порцию водки и, под хриплый голос Александра Аркадьевича, выпил за его светлую память. Когда мне было 13 лет, я играл в его пьесе. Когда мне было 30, я пил с ним водку в Болшево, а потом пришел в его квартиру у метро «Аэропорт» проститься с ним перед его эмиграцией.