Московский Ришелье. Федор Никитич

Она болезненно повела взглядом в сторону царских увеселительных палат и снова зарыдала. Филарет склонился к ней, помог подняться, затем огляделся.

Невдалеке стояли два дюжих молодца и не спускали глаз с боярышни. Филарет всё понял. Боярышня понравилась царю, и насильникам велено было доставить её во «дворец разврата», подземные хоромы, сооружённые самозванцем для его тайных увеселений. Ночами туда приводили похищенных красавиц. Вначале никто не знал, куда исчезали боярышни и многие достойные жёны. Похищения были внезапными и дерзкими. Царские разбойники нападали среди бела дня на кареты, проникали на подворья и даже в святые обители. Несчастные жертвы сластолюбивого царя таинственно растворялись, иным удавалось вырваться живыми, но многие тела находили в Москве-реке.

В народе нарастал гневный ропот, но, ослеплённый счастьем своего воцарения, самозванец не видел для себя опасности и ничего не стыдился. Он творил мерзкие дела, думая, что уподобляется тем «своему родителю» — царю Ивану.

В голове Филарета зародился план — отвезти девицу в Воскресенский монастырь, настоятельница которого могла бы укрыть её. Он шепнул боярышне, чтобы она следовала за ним.

Когда это неожиданное и трудное для него дело уладилось, день клонился к вечеру. Он не пошёл на своё подворье, где хозяйничали поляки, уклонился и от приглашения патриарха Игнатия остановиться в покоях патриаршего двора. Он избегал появляться на этом подворье, где пережил столько унижений в тяжкие дни опалы Романовых.

Заночевал Филарет в Чудовом монастыре. Он слышал, как в ночи едва различимыми ручейками текли молитвы монахов:

   — Подай мне, Господи, помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна!

   — Укрой меня от замыслов коварных, что изострили язык свой, словно меч!

   — Избави нас, Господи, от ляхов-христопродавцев!

   — Расточи их силою твоею и низложи их, Господи!

   — Яко тьма противится свету, так и злочестье благочестью.

   — Не дай окрестить нас, Господи, в езовитскую веру!

Сколь же трогательны были для Филарета эти ночные голоса молящихся! Он с детства верил в силу молитвы и знал, что Лжедимитрию не пройдёт даром насилие над православной верой.

Его неотступно преследовала мысль о возмездии самозванцу за грехи — слишком явные, чтобы они забылись Богом. Надругательство над верой предков, содомия и расхищение царского достояния — Богом это не забывается. Покарал же он Годунова и бывших до него злодеев. Настигнет кара и самозваного «Димитрия».

Филарет знал, что венчание на престол некрещёной польки Марины вызвало ропот и гнев у русских людей. Добром это не кончится.

В раскрытые окна архиерейской палаты, где остановился Филарет, вливался свежий запах садовых зарослей, кустившихся вдоль Кремлёвской стены. Дышалось легко, но на сердце оставалась тяжесть пережитого дня. Виделись ему то поляки, разорявшие костромское имение, то безумный старик, то несчастная боярышня, так напомнившая ему Елену. Но о той поре ему не хотелось вспоминать. Всё это давно отболело. В сердце занозой сидели сегодняшние беды. Почему-то перед глазами неотступно стояло лицо самозванца со страдальческой складкой. Не вязалось это страдание с его содомскими увеселениями, с легкомысленной тратой сил и беспечным отношением к богатству.

«Эта безумная роскошь — зачем она? Кому принесёт она счастье? — думал Филарет, вспоминая пышное убранство нового царского дворца — Годунов собирал казну царскую годами, а этот расточает её отчаянным легкомыслием. Вот соблазны, насеваемые дьяволом. Для Годунова весь смысл жизни был сосредоточен в царской власти, достижение коей стало для него венцом славы. Самозванцу царская власть досталась даром. Единственно, чего он будет домогаться, — это славы императора, самого могучего и самого богатого тирана на свете. Ради этого он попирает народ, среди которого родился и вырос, ни во что не ставит его жизнь и веру. Боже, как понять твой промысел? Ужели сие послано нам за грехи наши? И где нам чаять спасения?»

Между тем за окнами архиерейских палат Чудова монастыря сгущалась темнота, а благодетельный сон всё не шёл. Филарет не любил такие беспокойные ночи и сожалел, что задержался в Москве, где всё рождало тревожные раздумья. Он не раз замечал, что в Москве на него находило словно бы предощущение какой-то беды. Хорошо, что Марфа с Мишаткой живут в Ипатьевском монастыре, им там безопаснее, и он поблизости от них. Да и он чувствовал себя в Ростове Великом надёжнее, чем в Москве. Рядом наследственные костромские владения, а дома и стены помогают.