Московский Ришелье. Федор Никитич

Тут наехал старый Никита Романович,
Соскочил он со добра коня,
Как взимал он племничка да крестничка,
Взимал со плахи со дубовые,
Кидал немилого постельничка
На плаху на дубовую,
И отсекли ему буйную голову,
Окровавили саблю кровавую...
Тут Грозный-царь Иван Васильевич
Велел всем надеть платья чёрные,
Платья чёрные, все печальные.
Старый Никита Романович
Надевал шубу, которой лучше нет,
Племничку и крестничку тоже надевал
Платья, которых лучше нет.
Пошли они к обедне воскресенские,
Приходили во собор да во Успенский.
Тут старый Никита Романович
Становился подле Грозного царя Ивана Васильевича,
Племничка-крестничка брал под полу под правую,
Сам крест кладёт по-писаному,
Поклон ведёт по-учёному,
Клонится на все четыре стороны,
Грозному-царю Ивану Васильевичу в особину
С царицей Настасьей Романовной:
«Здравствуй, Грозный царь Иван Васильевич,
Со своей царицей благоверною,
Со всеми со царскими семенами!»
Как тут говорит Грозный царь Иван Васильевич,
Говорит таковы слова:
«Ай же ты старая курва, седой пёс!
Разве ты про невзгоду не знаешь и не ведаешь,
Разве тебе да не известно было,
Аль ты надо мною насмехаешься?
Выйду от обедни воскресенские,
Публикую я указы все строгие,
Что со всех господ, со всех князей
Со живых шкуры сдеру,
А с тебя, старая курва,
Шкуру сдеру и в волчью зашью!»
Опять проздравствовал он и в третий на кон:
«Ты здравствуй, Грозный-царь Иван Васильевич,
Со своей царицей благоверною,
Со всеми со царскими семенами
И с Фёдором Ивановичем!»
Тут он выпущал из-под полы из-под правые,
Становил перед Грозного-царя Ивана Васильевича,
Тут говорил Грозный-цнрь Иван Васильевич:
«Ай же, шурин мой любезный,
Старый Никита Романович!
Аль тебе жаловать сёла с присёлами,
Города с пригородками,
Улицы с переулками,
Аль жаловать тебя несчётной золотой казной?»

Внезапно царевич оборвал певца и грозно повернулся к хозяину терема.

   — Так-то ты бережёшь честь царскую! За это примешь позорную смерть на плахе со своим скоморохом!

Испуганный боярин стал на колени перед царевичем.

   — Благоверный, всемилостивый государь, отдай мне мою вину, прости холопа твоего! А скомороха я сам накажу!

   — Эй, дворецкий, вели страже схватить его!

Но гнев царевича не унялся. Эта дьявольская песня словно бы пророчила его собственную судьбу. Как посмел скоморох вывести наружу запретное, тайное: страшный родительский гнев царя против своего семени...

Царевич Иван едва сдержал порыв снести певцу голову саблей. И, может быть, если бы певец упал перед ним ниц, он сделал бы это. Но певец с достоинством поклонился и начал говорить:

   — Государь, ты волен меня казнить, но дозволь молвить слово ответное. Господь всякому судил своё: тебе, государь, царевать, мне, недостойному скомороху, песни складывать. И уж так повелось исстари, что во всякой песне есть своя быль. Не гневайся, государь, на убогих скоморохов!

Правдивая речь гусляра в другое время понравилась бы царевичу, но не теперь, когда недостойный скоморох посмел недобрым словом отозваться о делах великого государя.

   — Вы что стоите? В темницу его! Отрезать его недостойный язык!