Московское наречие

Хотелось услышать от нее традиционное «о, да!», которое на испанском превращается в бесконечные позывные космического спутника: «си-си-си-си!». Да из какого-то упрямства она вскрикивала «о, нет!»: «но-но-но-но!» Словно понукала осла. Чувствуя себя безответным животным, Туз добросовестно, не упрямясь, исполнял все приказы. «Вот оно, лицо диктатуры», – глядел на розовеющую под ним Лурдес.

Начав согреваться, она отчебучила несколько «па» из «Щелкунчика», а в антракте спросила: «Сколько тебе лет?» Туз отвечал искренне по ацтекскому исчислению: «Без малого век». «Ну, век не век, а близко, вижу, к полтиннику. В таком возрасте всякое может случиться, – заботливо коснулась шрама на его груди. – Так что кончай шутить и особенно-то не парься. Я лучше сяду на тебя, а то неприятно стаскивать покойника».

Удивительно, но как ни умерщвляй плоть, она воскресает, пропуская мимо ушей и самые печальные слова.

За отведенный час Лурдес сильно накалилась. Даже включила вентилятор. Желая, наверное, сделать Тузу приятное, пропела довольно сносно по-русски: «Под крылами авиона поет зеленое море тайга. Ах, мечтаю там искупаться!»

Уже в автобусе сказала, потянувшись: «Тайга тайгой, но есть хочу до одури!» Туз не знал, как поступить с игуанами Кальи. Неловко скармливать другой женщине так трогательно для тебя испеченное. Но Лурдес принюхалась и сама залезла в карман рюкзака.

Справа поднял дымящуюся башку великий вулкан Попокатепетль, и автобус пошел на посадку. Уши закладывало, и вот за поворотом распахнулась далеко внизу огромная, подернутая рыжей мглой котловина, откуда выплескивались до самых предгорий дома мексиканской столицы.

На автобусном вокзале Лурдес крепко пожала руку: «Адьос, тайга!» И растворилась в толпе.

А Туз нашел поблизости отель «Сочикалко», десять долларов за двоих в сутки, где и разместился вместе с Буддой и монахами до завтрашнего утра. Хотя название на языке ацтеков означало поляну цветов, но пахло кукурузными лепешками да перцем чили. Ночь напролет местные путы водили в номера клиентов, и Тузу снилось, что он связан по рукам-ногам. Ни свет ни заря пробудился с тяжелой головой и занемевшими членами.

У мексиканцев с утра до двенадцати день, а позже и до самой ночи тардес, имеющий досадные смыслы – вроде запоздалый, непонятливый. Дней Туз, как правило, не видел, проживая именно в тардесе, так что в непривычное для себя время ощущал неловкость.

Наметив в уме план разговора, позвонил коллекционеру дону Пепе. «Буэ-эно!» – воскликнул нараспев женский голос, совершенно сбив с толку, поскольку это значило просто «Хорошо-о!»

Что ответить на такое утреннее поощрение, направленное явно не тебе? Ну, право, чего скажешь, когда и без того хорошо? Будто на ровном месте Туз споткнулся о невидимый порог и перешагнул только с третьей попытки, но ничего хорошего не узнал. Оказалось, что дон Пепе устроился на работу губернатором и очень редко бывает дома. «Если хотите, оставьте сообщение, я передам в Тбилиси». «Куда?» – переспросил Туз, и еще раз отчетливо услышал: «Тбилиси». «Буэно», – вымолвил он, роняя трубку.

Тбилиси не помещался в голове. От огорчения заснул. А встав к обеду, решил найти хотя бы ресторан «Сарго», куда имел послание от Кончиты. Хотелось верить, что он еще не переехал в Ташкент или Ереван.

Выйдя из отеля, показал письмо полицейскому, уминавшему осликов близ светофора, и тот отнесся к делу крайне серьезно. Вытер руки и рот. Натянул белые перчатки и выхватил из кобуры лупу. Вертел конверт и так, и эдак, рассматривал на просвет, как фальшивую банкноту, едва удерживаясь, чтобы не вскрыть. Закатывал глаза и вращался на каблуках, сверля взглядом все четыре стороны света, но, увы, ничего схожего с нужным адресом нигде не находил.

Еле отобрав письмо, Туз пустился наугад по улице Евгения, свернул на Электру, споткнулся на Лете и вскоре понял, что все улицы, включая переулки и тупики, этого района носят женские имена. Ах, как славно было идти по ним, вспоминая прожитое! Сердце защемило у парка Рая. А сколько еще улочек, по которым не гулял…

Впрочем, этот город давал простор не только эротической ностальгии, но и самообразованию. Вслед за женским начался район географии, где рядом с Ниагарским водопадом теснились Уральские горы. А далее, в литературном, за улицами Гомера, Данте и Байрона начинался длинный проспект Толстого, пересекаемый авенидой Пушкина и тенистым бульваром Бунина. Только среди художников – Боттичелли, Брейгеля, Дали, Риберы – не встретилось ни одного соотечественника.