Московское воскресенье

Вечером Катя вернулась из пятисотого вылета. Склонившись над картой, она неожиданно вспомнила весь свой боевой путь. Немало бомб сброшено, немало уничтожено фашистов. Она честно воевала, защищала Родину и теперь может подать заявление о приеме в партию.

Катя только успела написать заявление, как в общежитие вошла Речкина:

— Поздравляю вас, штурман Румянцева, с пятисотым вылетом.

Катя ожила, морщинки разгладились, глаза засветились прежним блеском. Да, пятисотый вылет — нелегкая работа.

Речкина прочла ее заявление.

— Завтра на партийном собрании будем принимать тебя. А ты поделись своим опытом с новым пополнением, прибывшим к нам.

После собрания летчицы поздравляли Катю. Даша подарила ей букет крымских роз, перевязанный лентой, на которой она вышила надпись: «Верному штурману». Наташа вычертила для нее карту Крыма, на которой яркой звездой горел Севастополь.

Глава тридцать шестая

Началась подготовка к Севастопольской операции. Дни и ночи проходили в напряженной учебе. Катя взяла на себя работу Жени и теперь заканчивала обучение второй группы штурманов. Эти занятия требовали большого напряжения, и все заметили, что Катя начала слабеть. Видно было, что она держится только на внутренней дисциплине, заставляет себя все делать строго по часам, но все чаще и чаще девушки замечали, как она сидит, опустив голову и закрыв глаза. Сердце не выдерживало нагрузки.

Маршанцева хотела отправить ее в госпиталь, но Речкина сказала, что Кате нужен особый уход, такой уход она может получить только в полку. Все летчицы просили разрешить им дежурить возле нее. Они оставляли ей самые вкусные блюда. Окружили Катю такой заботой, что она через неделю начала поправляться.

Лежа в кровати, Катя терзалась, что потеряла слишком много времени. Она просматривала учебный план, составленный Женей, и готовилась снова приступить к занятиям со штурманами.

В комнату вошла Даша и, увидав ее за работой, поспешно отняла тетради.

— Лежи и слушай! — Она села у ее ног, достала из кармана письмо, откашлялась: — «Я вам пишу, чего же боле…»

Катя улыбнулась, узнав стиль Павла Березина.

— Давай скорее! — закричала она. — Чужие письма нельзя читать!

— Я прочту только официальную часть, а там, где дело пойдет о поцелуях, прочтешь про себя.

Катя откинулась на подушку и стала слушать.

— «…Как закоренелый эгоист (люблю Стендаля, помнишь это его выражение?), начну с себя. Я больше не завидую тебе. Я больше не ничтожество, которое ты презирала раньше, когда я распинался о том, что жизнь есть лишь форма существования белков. Попав на фронт, я понял, что жизнь есть борьба. Готовясь к атаке, я вспоминаю строчки Пушкина: «Есть упоение в бою!» И если даже случится, что здесь, на войне, мои белки начнут существовать в совершенно иных формах, я не буду жалеть об этом. Я видел бой на Волге! Я защищал Отчизну!

Я жил. Я прошел длинный путь войны и теперь приближаюсь к Крыму. Все эти дни я чувствовал себя нейтроном, пронизывающим атом и разрушающим его. Одним словом, если отбросить всю эту философию, скажу короче: я счастлив. Я счастлив оттого, что теперь называюсь сталинградцем, и я счастлив оттого, что люблю тебя. Твои письма я ношу в левом кармане и потому не страшусь пуль. Я знаю, все можно сделать заново, если сберечь сердце. Помни, Катюша, о дне свидания после войны у памятника Ломоносову.

Жму твою мужественную лапу. Пиши больше о своей боевой работе.

Павел Березин».

Катя лежала, закрыв глаза. Это письмо пробудило в ней воспоминания, которые хранились в тайниках души, куда она не любила заглядывать. Она редко думала и о доме. Писала коротко: жива, здорова, не беспокойтесь. Павлу она писала в минуты усталости, чтоб мысли о нем развлекли ее, приободрили.